Москва Переделкино
Рассказы-новеллы
Алла Рахманина
Редактор К. Иоутсен
Дизайнер обложки К. Иоутсен
Дизайнер обложки А. Ленина
Корректор Т. Князева
Корректор Т. Петрикеева
Фотограф А. Ленина
© Алла Рахманина, 2021
© К. Иоутсен, дизайн обложки, 2021
© А. Ленина, дизайн обложки, 2021
© А. Ленина, фотографии, 2021
МОСКВА
Встреча
Завидовала.
Всегда.
Сколько себя помню.
Всем, кто произносил это слово. Одно-единственное, совсем короткое.
Всем, кто произносил его по отдельности и вместе с другими словами. По случаю и без. Обращаясь к кому-то или рассказывая о ком-то.
На тех, кого словом этим называли, я смотрела с тайным, немым благоговением. И неизменно удивлялась, замечая в них какие-то чересчур обычные, чересчур бытовые качества. Не могла понять, почему они с таким кажущимся? терпением стоят в очередях или громко хохочут над собственными собственными ли? остротами.
На улицах, в метро, в лифтах я всё время оглядывалась, приглядывалась. Словно хотела обнаружить, разгадать, запечатлеть в памяти неповторимые черты хотя бы одну чёрточку! человека, которого могла бы я назвать этим словом.
Я неутомимо искала этого человека. Важен был любой след. Самый незначительный. Постоянно перебирала в памяти всё, что имело бы хоть какое-то к нему отношение. Когда обрывочные зыбкие сведения, воспоминания о чьих-то воспоминаниях заводили в тупик, я принималась перебирать вещи, окружавшие меня и некогда, возможно, его.
У вещей есть память. Говорят, «тоже» есть, но нередко эта память гораздо надёжней человеческой. Нередко, но не всегда. Того, что было с ним непосредственно связано, к чему прикасались его руки, давно не стало.
А может, и вовсе не было? Как и его самого в моей жизни?
Но почему тогда мне так отчаянно его не хватало, почему постоянно недоставало его дружбы, его покровительства, его любви?
Вновь и вновь который десяток лет я исследовала свой дом и всё, что имелось в моём доме, всё, что окружало меня с малых лет и окружает по сей день. Кладовка, антресоли, старинный, катастрофически рассохшийся письменный стол с множеством набитых всякой всячиной ящиков. Несколько разномастных чемоданов, вроде фибрового, без ручки, перевязанного закаменевшим ремешком. Ученические портфели, пухлые от моих зачем-то сохранённых, плотно слипшихся тетрадок по арифметике и русскому языку.
Едва ли не по году уходило на каждый ящик, едва ли не по два на антресоль А я всё искала. И странно, невозможно поверить нашла!
Нашла!
В вещах мамы, которой давно нет, в её старомодном ридикюле с тускло светящимися шариками бронзовой защёлки. В газовый шарфик, хранивший аромат древних духов «Красная Москва», были завёрнуты две исписанные твёрдым бисерным почерком открытки. Всего две.
Открытки самые обыкновенные, почтовые. Точно такие же присылали когда-то из районной библиотеки, напоминая о не сданных в срок книгах. В таких же когда-то грозились отключить телефон, если своевременно не оплатить.
Твёрдый бисерный почерк.
Я словно бы всегда знала его. Такой понятный, родной. Но невероятно было то, о чём он писал. В этих открытках он писал обо мне. Писал мне! Ждал встречи со мной. «Вот победим и» Шёл декабрь сорок первого. И всего второй месяц моей жизни.
Обыкновенные открытки
Самым удивительным, завораживающим, гипнотизирующим было в них то самое слово, единственное, сокровенное, которое я так долго искала. Посылая мне, двухмесячной, а может быть, и мне сегодняшней? горячий фронтовой привет, он подписался новым, ещё непривычным для себя званием.
«Папа».
И я повторяю это прекрасное слово, столь простое и столь драгоценное, вчитываясь в расплывающиеся бисерные строки. Я повторяю его без конца, как заклинание, как молитву.
В этом слове всё. Я буду повторять его всегда.
И счастливые слёзы долгожданной состоявшейся встречи текут и текут из моих глаз.
Что видит кошка?
Принято считать, что зрение у кошек слабое. Однако кто это установил? Неизвестно. Как это доказать? Непонятно. Лично мне такая точка зрения кажется спорной.
Взять, например, мою кошку. Любит она на подоконнике посидеть, часами в белый свет всматривается. Отнюдь, думаю, не бездумно. Вертит головой, ушками шевелит, и кончик хвоста у неё так и дёргается.
Очень даже заинтересованно всматривается в мир кошка. Можно ли сомневаться в её зрении? Скорее, наоборот. Она, судя по всему, видит не так уж плохо. Если даже не лучше нас с вами.
Но что? Что она видит? Промельк голубей мимо окна? Галок, взлетевших вдруг над крышей соседнего дома? Вероятно Но промелькнули голуби и нет их. Осело, будто чаинки на дно стакана, беспокойное галочье племя. А кошка всё смотрит. Всматривается. И всё так же увлечённо.
Пытаясь определить, что же такое она видит, всматриваюсь и я.
Антенны. Провода. Окна домов.
Связка удочек на одном из противоположных балконов. Блёкло-голубые, обесцвеченные морозцем небеса. Деревья серые, голые, бездыханные. Заслуживает ли это столь жадного внимания?
Старушка бредёт, авоська в её руке оттянута до земли, подтаявших сугробов касается.
Удочки антенн. Антенны удочек.
Но ведь суждено этим антеннам не рыбу из речных волн улавливать, а песню из эфира. Высокая судьба, что и говорить! Впрочем кто знает? может, они как раз и не отказались бы от скромного удела удочек, эти высоковознесённые металлические пруты? Выхватить из вод яростно бьющегося тяжёлого окунька это тоже, согласитесь, приятно.
А вот с удочками всё наоборот. Наверное. Им бы в завидной роли антенн побыть, яблоко-песню с блёкло-голубых морозных небес сорвать в подарок людям. Или хотя бы той самой старушке. Бредёт она, старушка божья, по бесконечным тающим снегам города, оставляя на них объёмистой сумкой прерывающийся штрих-пунктир.
Невыносимо. Выдернув из шкафа и набросив на плечи цветастый павлово-посадский платок, выбегаю во двор. Свети, платок, озаряй снега эти!
Бабушка, я соседская, давайте помогу! И Ещё Если не возражаете
А, подмогни, подмогни, внучка, не дослушивает она, а то В магазинчике я была. Хлебушка булку прикупила, рыбки океанической. Теперь недельки две на мороз не выйду, помолчала и добавила. Если вообще выйду
Бабушка, вы не возражаете? Песню только что передавали, по радио При помощи антенн-удочек Нет! Удочек-антенн! и я запеваю. «Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский, налейте вина».
Тёплое дыхание словно фонтаном бьёт из моего рта, и клубами пара разливается песня в холодном воздухе, колышется на лёгком ветерке.
Старушка одобрительно и беззубо смеётся. Её дыхание слабое, едва заметное, а смех хрупкий, как тонкий лёд.
Спасибо, внучка. Ты Это На учёте не состоишь?
Зимой даже в разгар дня чуть-чуть вечер. Впрочем, не так уж безжизненно сер позднезимний двор. Тополя уже почти очнулись ото сна, уже почти дышат. Уже почти слышен их аромат. Их и бензина.
В разгар дня и зимою может почудиться весна.
До свиданья, бабушка. Пришли.
Прощай, внучка.
Я снова одна.
Я довольна собой.
И всё же грустно почему-то.
Вздох накапливается в душе, выдохом вырывается из груди. И клубы пара колышутся на холодном ветру, точь-в-точь как с песней, которую я только что пыталась изобразить.
«Прощай». Почему «прощай»?
Поднимаю глаза, нахожу своё окно.
Встречаюсь с пристальным взглядом кошки.
Смотрю в её понимающие глаза.
За хлебом
К любому выходу из дома готовлюсь тщательно. Стараюсь стать почти красивой, почти уверить себя в этом. Даже если выхожу рано утром и только для того, чтобы посетить булочную.
Между тем, времени на булочную очень мало минут десять поэтому из подъезда вылетаю, без преувеличения, на всех парах.
И тут же озадаченно останавливаюсь.
Розовощёкий мальчуган лет пяти, экипированный по последнему слову науки и техники. В занесённой над головой руке его обломок кирпича, в прицеле котёнок.
Постой, малыш! вскрикиваю я. Постой!
Провожу с ним воспитательную работу. Объясняю, взываю. Чуть нудновато, конечно, но как уж получается. Котёнка, на всякий случай, уношу с собой.
Сосед с первого этажа навстречу. Дверь его квартиры, пожалуй, единственная в нашем подъезде, не обита. А из окна с пыльными свинцовыми стёклами постоянно доносятся визгливые женские причитания-нарекания. Сплошным потоком, без пауз. Редко-редко и голос хозяина вступает контрапунктом. Убитый, робко оправдывающийся, будто музыкант, игнорируемый дирижёром.