Он слушал исповедь Эльси с естественным превосходством светского человека, который разбирается в жизни, но и с глубоким вниманием, которое выдавало в нём какой-то личный интерес к излагаемому делу. То и дело он беспокойно двигался в своём кресле и прерывал рассказчицу вопросами о подробностях. Его отрывистый резкий голос эхом разносился по тёмной пустой церкви и казался почти загробным.
Когда исповедь была закончена, он вышел из кабины и сказал Эльси на прощание:
Дочь моя, ты хорошо сделала, что пришла. Орудия сатаны в наши грешные времена искусны и разнообразны, и блюстителям овец Господних не следует спать. Вскорости я призову и испытаю ребёнка, а до того времени я одобряю путь, который ты избрала для неё.
Непривычно было видеть, с каким страхом и благоговением стояла перед этим человеком Эльси, всегда такая бойкая и уверенная в себе. Падре Франческо внушал её почтение скорее своим светским, чем духовным превосходством.
Она давно уже покинула церковь, а капуцин по-прежнему стоял, глубоко задумавшись. Чтобы понять его размышления, нам придётся приоткрыть завесу тайны над его историей.
Внешность и манеры отца Франческо не обманывали: он действительно происходил из очень известного дома Флоренции. Его характер древние авторы определили бы словом «страстный». Казалось, он был обречён на вечные поиски покоя, которого ему не суждено было найти. Ни в чём не зная меры, он рано познал славу, войну и влечение, ошибочно называемое любовью; без удержу потакал своим бесчисленным прихотям и превзошёл в этом даже своих товарищей.
Но в это время волна религиозного чувства в наше время её назвали бы пробуждением прокатилась по Флоренции, и в числе других он тоже оказался подхвачен ею. Вместе с толпами итальянцев, он стал одним из слушателей пылкого доминиканского монаха, Джероламо Савонаролы; и там, среди толпы, которая дрожала, плакала и била себя в грудь, тоже почувствовал небесный призыв.
Старая жизнь умерла, зародилась новая.
Современные сдержанность и благоразумие не позволяют даже представить себя всей мощи религиозного пробуждения среди людей столь горячих и падких на впечатления, как итальянцы. Огонь духовного подъёма как ураган нёсся по стране, сметая всё на своём пути. В пылу раскаяния люди опустошали собственные дома, избавляясь от развратных картин, языческих книг, сомнительных скульптур и множества других источников искушения, и сжигали их на городских площадях. Художники, обвиняемые в творении неприличных произведений, бросали в костёр свои кисти и палитры и уходили в монастыри, откуда начинался их путь к возвышенному религиозному искусству. Подобного массового обращения не было в Италии со времён Франциска Ассизского.
В наши дни обращение человека влечёт за собою скорее внутренние изменения, чем внешние; но жизнь людей в Средневековье по сути своей была глубоко символична и всегда требовала внешних доказательств.
Беспутный молодой Лоренцо Сфорца покинул этот мир тоже глубоко символично. Он составил завещание и распорядился всем своим земным имуществом, а затем, собрав друзей, попрощался с ними, как прощаются умирающие. Братья из ордена Милосердия, одетые в траурные рясы, облачили его в саван и положили его в гроб, а затем вынесли из роскошного имения с зажженными свечами, под звуки заунывных песен. Гроб внесли в семейный склеп Сфорца и оставили: «покойнику» предстояло провести там в полной темноте и одиночестве всю ночь.
На следующее утро его, почти лишившегося чувств, перенесли в соседний монастырь. Соблюдая суровые правила ордена, несколько последующих недель он провёл в уединении и молитве, полностью изолированный от всех людей, кроме своего наставника.
Трудно даже представить, какой отпечаток вся эта процедура оставила на бурном и чувствительном темпераменте молодого человека; точно известно одно: в процессе подготовительного этапа некто под именем Лоренцо Сфорца исчез; миру явился утомлённый и истощённый отец Франческо. Лицо этого нового монаха было испещрено морщинами, глаза впали, как у человека, который познал тайну загробного мира. Достигнув священнического сана, он добровольно вызывался принять служение, находившееся как можно дальше от родных мест, чтобы даже в этом разорвать связь с прошлым; а затем посвятил всю свою энергию пробуждению ленивых монахов своего ордена и невежественных крестьян.
Немного времени ему потребовалось, чтобы понять, как понимает каждая ревностная душа, получившая божественное озарение, что ни один смертный не в силах вдохнуть веры и собственных убеждений в другого человека. С горьким разочарованием и досадой он начал понимать, что будет бесконечно толкать в гору тяжёлый камень безразличия, ограниченности и животного чревоугодничества, которые его окружали; что на нём тяготеет проклятие Кассандры, обречённого вечно томиться и страдать от осознания ужасной правды, которая никого, кроме него, не интересует. Окружённый в своей прошлой жизни лишь образованными умами, теперь он не мог не испытывать невыносимой скуки, слушая исповеди людей, неспособных думать; людей, которых даже самые горячие увещевания не могли отвлечь от примитивных интересов физического существования.
Он устал от детских свар и раздоров монахов, от их ребячества, эгоизма и себялюбия, от безнадёжной пошлости их ума; был совершенно обескуражен их умением лгать и выкручиваться. Он всё сильнее погружался в уныние и безысходность, и всё суровее ограничивал свои физические потребности, надеясь, что страдания сократят его жизнь.
Но в первый же раз, когда из-за решетки исповедальни до его ушей долетел нежный голос Агнес и слова, полные неосознанной поэзии и гения, ему почудилось, что он услышал прекрасную музыку. Давно забытая дрожь пронзила его сердце; как будто невидимый ангел одним движением смахнул пыль с его ума и снял бремя с сердца.
Во время своей светской молодости он знавал женщин, и не одна чаровница вызывала в его сердце огонь, который сжигает человека изнутри и оставляет после себя лишь груду пепла. Естественно, что придя в монастырь, он оградил себя от женщин обетом безбрачия, как надёжной бронёй. Пропасть, отделявшая его от них, была глубока, как сам ад; он думал о женщинах лишь как об источнике искушения и опасности.
Но впервые в жизни женский ум дохнул на него чистотой и свежестью. Его влияние было так велико, так божественно и покойно, что он поддался ему раньше, чем успел поставить его под сомнение. Точно так же человек, находящийся в душной комнате, с облегчением вдыхает свежий воздух, едва открывают окно.
Как сладостно было обнаружить ум, который готов был принимать его наставления и советы! Более того: зачастую ему казалось, что сухие и безжизненные догматы, которыми он наставлял её, она возвращала ему живыми и полными мудрости, как жезл Иосифа, который расцвел прекрасными цветами, когда тот обручился с чистой девой. А вместе с тем, она была так скромна, так невинна, так несведуща красоты, которая скрывалась в каждом её слове и мысли! Порой ему казалось, что она не человек, а одно из небесных существ, принявшее женский облик, как в жизнеописаниях святых.
С того дня и его опустошённая, унылая жизнь стала расцветать чудными цветами и он не распознал угрозы, ибо цветы были небесными. Святые мысли и откровения, весь жемчуг, растоптанный грязными ногами монахов, он снова подобрал в надежде: она поймёт. И постепенно все его мысли, как почтовые голуби, узнавшие родную голубятню, стали стремиться лишь в одном направлении.
Такова удивительная сила человеческой привязанности: встретив хотя бы одну единственную родственную душу, способную понять наш внутренний мир, мы изменяемся, как по волшебству. Каждая наша мысль, чувство и желание приобретает новую ценность от осознания того, что будет оценено и кем-то другим. И пока жив тот второй, наше собственное существование удваивается, хотя бы нас разделяли океаны. Нависшее над отцом Франческо облако меланхолии рассеялось, и он сам не заметил, как это произошло. Его наполняла скрытая радость и бодрость; его молитвы стали горячее, хвала искреннее и чаще.
До сих пор он обычно размышлял о страхе и гневе, о пожирающем огне, о страшной участи грешников, о ужасном величии Господа. О том же были все его проповеди, которыми он пытался разбудить монахов от духовного сна. Увы! Чем больше он сгущал краски, чем страшнее описывал всю безнадёжность погибших душ и вечное пламя ада, тем с более жадным интересом они его слушали. Сожжения на кострах, пытки и истязания в те времена были повсеместны в европейской судебной практике, и оказывали губительное влияние на невежественные умы простого народа. Так и картины, которые рисовал перед своими монахами ревностный аббат, лишь разжигали их жестокость и злорадство. В то время как одни испытывали животное наслаждении от описания ужасов преисподней, другие робкие и пугливые увядали, как цветы, обжигаемые жарким дыханием печи.