В своих экспериментах Джойс игнорировал, что опытный Художник не подпускает Эпоху слишком близко к себе, держит её на расстоянии. Инстинкт подсказывает Художнику необходимость сознательно отдалиться от главных событий, чтобы справиться с нюансами. Инстинкт определяет отбор, строй и суть этих нюансов. Да и язык строит для изложения их. Скажем, стремление писать о том, что чувствует побеждённый, а не победитель, падший, а не герой. У Толстого князь Андрей вспоминает об измене Наташи: «я говорил, что можно простить, но я не говорил, что я могу простить» И не так уж важно, что думает Художник о собственной судьбе. Важно, что он видит, когда вкладывает в уста своих героев мысли об Эпохе, в которой им довелось жить.
И критику, и художнику простителен любой абсурд вне Творчества, вот в чём дело. Да, Толстой говорил глупости, а писал умно. Наша графоманка на «Снобе», наоборот, строчит плохие романы, а говорит умно об экономике, о политике, да почти обо всём. Кроме литературы. В воспоминаниях её об Аннинском нет и следа навигационного мышления. Судите сами: «В 2014-м неожиданно раздался звонок. У меня аж дыхание перехватило: мне звонит сам Анненский. Лев Александрович, без просьб, сам вызвался написать рецензию на мой роман. А через год ещё на один, и ещё через год снова. Вот в этот период мы много общались, и у меня сложилось впечатление, что Л.А. уже перерос литературу как таковую». Рескрипту графоманки вторит и американский профессор: «СЛевой Аннинским мы были знакомы наверняка дольше всех рецензентов. Неоперившимися юнцами мы дружили домами. Точнее дружили наши жены. Лева был моложе меня, но умнее. Он учил, я внимал. Я не поспевал за его мыслью. Но я чувствовал, что друзьями мы никогда не станем, в разведку я бы с ним не пошел. Когда я писал свою самиздатскую рукопись, приходилось мне каждый вечер решать, к кому из друзей отвезти на сохранение очередной её кусок. Мысль отвезти его Аннинским у меня НИКОГДА не возникала». Ну, и автор поста-некролога про Анненского изящно прикончил тему: «А мне бы такая мысль тоже не пришла, но не потому, что я боялся бы доноса, а потому, что я не стал бы подставлять такого общественно значимого человека, который у всех на виду, а заодно с ним у всех на виду была бы и моя рукопись.». Грустно, когда в тени усопшего мы, испорченные веком, озабочены своими престижами. С ядовитого разноса коллег по клубу перейду к описанию омута, в который я окунулся, пытаясь усвоить сленг интернетной площадке. Русский язык хорош, если, размышляя, вдруг пробиваешься к смыслу. Но если до смысла не добираешься, нет ничего лучше выражать им же бессмыслицу, пошлость, банальность, расхожесть, сдабривая словоблудие глубокомыслием. Ещё эффективнее русский язык в устной речи, если произносить пустое со значением, не торопясь, с затяжными паузами, заполняя их словами паразитами. Выставлять же такое в интернете нелепо, бездарно и просто скучно. Это как слушать выступления наших невежественных вождей и политиков, как читать графоманские сочинения. По способности к пустому краснобайству русских иногда сравнивают с французами. Да, французы способны говорить ни о чем, создавая при этом впечатление существенности и даже глубокомыслия говоримого. Но сколько мелодики в этом их говорении, сколько грации в их мимике. В русском пустословии ничего подобного не отыскать
Увидев в постах, заголовках и комментариях «Сноба» изъезженное вдоль и поперёк: воз и ныне там, горбатого могила исправит, меня это не парит, я принялся высмеивать подобные изыски. За попытки убедить авторов выражать свои эмоции без прикрас (устала а не упарилась; не волнует вместо не парит), обходиться без мудрёного (алгоритм мышления, своеобразный маркер), избегать перебора в использовании компьютерного сленга (эсэмэснуть на ушко), оппоненты обозвали меня ретроградом и литературным снобом.
Занятной оказалась и дискуссия с графоманами. Война разгорелась вокруг опуса автора с криминальным прошлым. Скрываясь от преследований на Западе, где прежде работала, она сбежала в Москву. А когда отбилась от обвинений, принялась писать и издавать свои романы, став членом клуба «Сноб». Если бы она написала хороший роман, я бы наплевал на всё её прошлое и настоящее. И без оглядок восхищался, потому что в данном случае аморален и беспринципен. А тут промолчать мне было трудно.
Занятной оказалась и дискуссия с графоманами. Война разгорелась вокруг опуса автора с криминальным прошлым. Скрываясь от преследований на Западе, где прежде работала, она сбежала в Москву. А когда отбилась от обвинений, принялась писать и издавать свои романы, став членом клуба «Сноб». Если бы она написала хороший роман, я бы наплевал на всё её прошлое и настоящее. И без оглядок восхищался, потому что в данном случае аморален и беспринципен. А тут промолчать мне было трудно.
Впрочем, вступать в перепалку с графоманом это как убеждать хозяина, что нелепо обзывать наследником мокрого гостя, наследившего на ковре. Один пишет лучше, другой хуже, и всякого графомана в конце поджидает расплата. «Сноб» же обязан быть сдержанным не только публикуя сочинённое. Сдержанность нужна и в комментариях, и в диалогах, и при знакомстве со звёздами. Вспоминаю со стыдом мою встречу с Майей Плисецкой на музыкально-поэтическом концерте «Памяти Анны Ахматовой» в Ройял Фестивал Холл. Оказавшись в перерыве за кулисами, я, прежде всего, норовил отметиться фотографией с ней и Владимиром Ашкенази. У меня было 1015 минут. Мне бы продумать вопросы. Я же суетился и выпалил: мол, помню, Майя, вас за сценой Большого, когда после финала «Спартака» вы за занавесом сказали кому-то: видел мой прыжок?! На что Майя резко оборвала меня: «Такого быть не могло, я никогда не хвасталась»
Научил ли меня тот случай сдержанности? Нет. Я продолжал на «Снобе» в том же духе. Написал комментарий о пошлости в эссе ведущего Севы Новгородцева, с которым был немного знаком, когда сотрудничал на Русской службе Би-би-си. Затем ввязался в разговор и стал рассуждать о блатном флёре гениальной актрисы Людмилы Гурченко. Приведу мои аргументы в отношении актрисы: «Вчера из Лондона посмотрел похороны Гурченко по телевидению. Теперь мой компьютер позволяет это сделать. Эти её зрители прямо страшно на них смотреть. Это ж моё поколение со стороны. Их провинциальность нестерпима. Дочь актрисы, в огромных чёрных очках, которая не виделась с мамой десяток лет и пришла на похороны А ещё я понял драму Гурченко и с мужчинами, и в искусстве. При её гениальности, как актрисы, остался и даже культивировался ею самой блатной флёр. И не её лично, а страны, где она прожила, страны провинциальной и нищей. Нищей духом, свободолюбием, возможностью нормально жить и развиваться. А ведь умела гениально показывать. Огромная воля, энергия, честолюбие, маниакальное желание быть всегда на сцене, под камерой, при отсутствии потребности читать, писать и мыслить, при отсутствии глубокой интеллигентности, настоящей духовности Вот и вылилось всё в трагическую старость. Она же не умеет сказать, у неё нормальных слов не хватает. А показывает всё гениально: жестом, взмахом, пластикой, мимикой, песней, танцем. Гениальная актриса, всё понимает, а сказать ей трудно. Показать же, это совсем не сказать продуманное. Вот и осталась Люсей! Очень провинциально».
Этот мой выпад парировал автор поста: «Мне кажется, вы чересчур пристрастны и к Людмиле Марковне Гурченко, и к её публике. Это все уже очень пожилые люди, душой оставшиеся в том советском времени, где она блистала, пела и играла. Я голос Ваш, жар Вашего дыханья Гурченко могла это сказать и про себя. Не согласен, что она не менялась. Менялась, мучилась, хотела услышать новое время, хотела найти в нём для себя достойную роль. Роли этой не было. Приходилось всё придумывать и даже режиссировать самой. Не всегда удачно. Но рассказывала она всегда зажигательно, интересно. Словом, вполне владела Что касается моего с ней общения, то тон у нее, надо сказать, был самый корректный и вежливый. И даже доверительный. Вообще она до кончиков мизинцев была профессионалом: она знала, как надо общаться с журналистами, как их расположить, как обаять, как быть неотразимой. Поставьте цветы там, сядьте здесь, я хочу видеть ваше лицо»
В этом диалоге вылез мой старый грех категоричность. Да, блатной флёр актрисы мешал мне смотреть телепрограмму «Люся» Леонида Парфёнова. Но, как заметил однажды о моралистах своего времени Честертон, «пока нравственность была чёрно-белой, как шахматная доска, тот, кто стремился увеличить число белых клеток, знал хотя бы, что уменьшится число чёрных. Теперь он ничего не знает. Он не знает, что надо запрещать, что разрешать Если мы совмещаем бесконечные и безответственные домыслы со скоропалительными реформами, растёт не анархия, а тирания. Запретных вещей становится всё больше и процесс этот идёт уже сам собой. Воображение учёных и действия реформаторов вполне логично и почти законно делают нас рабами». Согласитесь, наблюдения Честертона нынче выглядят ещё более злободневными. Что без всякого шарлатанства я, кажется, доказываю моими эссе.