А в подсознаньи осень, тучи, спешка,
съедает слёзы сигаретный дым
и королева, как простая пешка -
и плачется, и любится с другим!
Я весь отдался творческому порыву, нагло забросил учёбу.
Я даже сбежал из общаги.
Меня приютила таинственная женщина Инна, поселив меня в комнате с младшим сыном-астматиком. Старший сын Инны пребывал в это время в армии и койко-место было свободно. Муж Инны позволил мне носить его лётную куртку.
Удивляюсь, как они меня терпели два с половиной месяца трепетной неопределённости. Когда Инна с мужем ложились спать, я уволакивал телефон из коридора куда-то за угол, отползая поближе к кухне, и висел на проводе часами, безусловно, мешая хозяевам спать.
Мы шептались, а иногда просто молчали, телепатируя любовь в трубку, по проводам, через пол-Москвы и всю эту полудохлую осень
Несмотря на долгие и страстные беседы, Света всё не решалась.
Однажды я узнал, что она даже не пыталась обозначить тему своему ну, этому который ещё там. Рядом.
А я здесь. Отдельно. Чёрт-те знает где. В Чертанове.
Меня это взбесило, и я объявил телефонный бойкот.
Я спрятался и затих у Инны, как Ленин в шалаше. И, неосознанно подражая вождю, посылал оттуда длинные и вдохновенные письменные воззвания, только обращённые не ко всему российскому народу (всё-таки я был несколько скромнее), а одному-единственному человеку.
Свете.
Я исписывал стихами целые тетрадки.
Бесполезно.
Мы съездили осенью в Таллинн (тогда ещё с одной «н» на конце»). Нас, блондинистых, там принимали за эстонцев.
Мы переночевали в пансионате дома учёных под Звенигородом я там выступал с концертом. И мы там одновременно наблюдали ночной феномен небо, разграфлённое тонкими белыми струйками облачков на правильные квадратики-клеточки. Получалась такая таблица во всё небо хоть в крестики-нолики играй. Это же знак! сказали бы какие-нибудь мистики-Рерихи. Знак, определённо.
А Света всё не решалась.
Я упросил Коганов одолжить мне квартиру дней на пять. И проторчал там в дурацком одиночестве, потому что Света всё не решалась заговорить с мужем.
Наконец, она решилась. И убитым голосом мне сообщила об истерике Виталика, о том, как он умолял её на коленях. Ну и так далее. Всё это было очень громко и на надрыве почти как у Блока с Белым и Менделеевой.
Говорят, где тонко, там и рвётся. У них с Виталиком было отнюдь не тонко. Всё-таки семь лет брака, узы те ещё.
Но, в конце концов, она собрала вещи и переехала к маме.
Потом мы на Новый год съездили в Кострому, скрепив союз первым сексом.
Что характерно у психиатра Виталика тут же нашлась подходящая партия его медсестра. То ли он заблаговременно подготовил запасной аэродром, то ли обстоятельства требовали срочного создания новой семьи. Но факт остаётся фактом: медсестра родила Виталику двойню ещё раньше рождения нашей Даши.
После новогоднего вояжа в Кострому мы стали жить в двушке у Светиной мамы. Комната в Барыковском опустела. Виталик оттуда тоже уехал.
Он с медсестрой получил квартиру в Строгине (или снимал её? не знаю). Но не прошло и года, как уехал в Израиль, а потом в Канаду.
Никакой приватизацией в московском воздухе ещё не пахло, и путём нескольких нехитрых комбинаций комната наших встреч, да и вся квартира в Светином доме в Барыковском досталась знаменитому режиссёру Павлу Лунгину.
И кладовка, в которой Света уединялась с телефонным аппаратом, узурпируя его на несколько часов, по слухам, служит теперь знаменитому режиссёру эдаким мини-бассейном, что при его макси-комплекции выглядит довольно экзотично. Думаю, режиссёр в этом резервуаре не столько плавает, сколько неподвижно лежит, в обрез ограниченный гладкими бортиками сего игрушечного водоёма
Потом я гордо говорил (не думайте, не так уж часто, да и то, скорей, самому себе), что я увёл Свету у первого мужа.
Я врал. Себе.
Я её не уводил.
Она сама ушла. От него. Ко мне.
А ещё она шутливо меня благодарила за то, что избавил её от Израиля. И удержал на родине, в очень интересном тогда СССРе.
Она тоже ошибалась. Ни от какого Израиля я её не избавлял. Израиль, по большому счёту, был тут вообще не при чём.
Просто для меня, загнанного в тупик своим творческим взрывом, ошеломительным рывком прочь из технарского окружения в жизнь, полную чистой лирики и гармонии между тем, что бурлило внутри и тем, что много обещало снаружи её появление было для меня спасением.
Шансом. Надеждой. На нашу счастливую жизнь.
И ещё это была Весна. Весна, продолжавшаяся больше года от нашего знакомства до нашей свадьбы.
Весна, в которой было и лето с пароходной разлукой и странные встречи в августе и сумасшедшая осень, за которую мы столько сказали и рассказали друг другу, что хватило бы на целую жизнь и спокойная тихая зима уже вместе, уже вдвоём и двухдневный майский трепет регистрации, идиотских семейных застолий и торжественного венчания в Храме Всех Святых, когда воск со свечей капал на пальцы, и светлые слёзы текли по щекам
Блокада
вторая из старушек-вахтёрш, сидевших на посту общежития шестого факультета по адресу Дубосековская, 9. Абсолютная антагонистка Божьего Одуванчика. По аналогии с добрым и злым следователем, в пику бестелесной ББО Блокада олицетворяла грубое земное начало.
Говорила она, не переставая громко, пылко и нечленораздельно. Повторяла бесконечным бубнивым рефреном «гады-сволочи-студенты». Все три слова звучали откровенными синонимами.
Долг свой понимала буквально: НЕ ПУЩАТЬ! Нет пропуска, забыл, потерял нет тебе больше места в нашем общежитии. Потому и прозвали её за бескомпромиссность: Блокадой. Однако вся её принципиальность уходила впустую: через два окна от её вахты находилась умывальная комната. Окна в умывальнике были всегда гостеприимно открыты настежь, и находились в каком-то полуметре от земли. Поэтому, забыв пропуск и столкнувшись в двери с Блокадой, мы молча разворачивались, проходили десять метров и залезали в общагу через окно умывальной комнаты
Большая маёвско-пищёвская битва.
Так уж географически сложилось, что по одну сторону Волоколамского шоссе раскинулась территория Авиационного института, а по другую Строгановское художественное училище и Пищевой институт.
И так уж сложилось исторически, что с художниками и художницами маёвцы практически не пересекались, а вот с пищевиками (точнее, с пищевичками) видимо, как с социально близкими, у нас сложились серьёзные отношения и возникли связи, для многих из моих сотоварищей обратившиеся в брачные узы.
Вообще-то маёвцев манили не только девушки. При общаге пищевого была потрясающая столовая, где готовили блюда в сотни раз вкуснее, чем в наших «рыгаловках» разумеется, чем ещё могли похвастаться «Пищи», как не вкусной и здоровой пищей?
Ну и девчонки, разумеется. Потому как в МАИ учились преимущественно лица мужеского пола, а в Пищевом граждане пола противоположного, нет ничего удивительного в том, что студентов этих вузов тянуло друг к другу.
Я и сам однажды встречал Новый год в такой вот смешанной компании. И вскоре после этих торжеств возникли две супружеских пары. Причём из-за одной девушки поссорились два соседа по комнате. Слава Богу, до конфликта не дошло. Андрюха Уткин отбил у Шуры Пархомчука умную пищевичку, а обиженный Шура с горя завёл себе кролика но это уже другая история.
Так вот, однажды мы с однокурсниками имели возможность убедиться в том, что в Пищевом учатся не только девушки.
Случилось это всё опять же из-за баб.
Сидим мы однажды вечером, да даже ночью почти у себя в комнате, чай пьём. Тихие такие первокурсники. На улице ранняя тёплая осень, окна октрыты, порхает свежий ветерок
И вдруг со двора раздаётся хриплый отчаянный клич:
Мужики, Пищи наших бьют!
(Вообще-то агитатор употребил другой глагол, матерный, и читатель легко его вычислит а я не буду даже намекать).
И тут мы наглядно убедились, насколько чуткие люди живут в Маевских общагах. Не прошло и пяти минут, как двор наполнился возбуждёнными молодыми людьми с разных факультетов. Набралась толпа человек сто, а может, и двести. И все сочувственно разглядывали кричавшего. У него под глазом наливался лиловостью фингал приличных размеров. Кричавший и его друзья поведали нам, что провожали любимую девушку в Пищевой институт, но наткнулись на неожиданное сопротивление девушкиных друзей мужского пола, видимо, также имевших виды на эту девушку. Оные друзья учились вместе с оной девушкой вместе то есть в Пищевом институте и жили в одном с ней общежитии. В процессе разговора между спорящими сторонами возникло недопонимание, быстро перешедшее в рукоприкладство. Из-за того, что силы оказались явно неравны, маёвцы вынуждены были ретироваться, но пообещали вернуться.
В общем, когда наша толпа перевалила через Волоколамку и вышла на аллею, ведущую к Пищевому, там нас уже поджидала не менее многочисленная толпа. Судя по всему, на поединок вышло всё мужское население Пищевого института.