Прозрачный дом - Алексей Михайлович Левшин

Что, улочка моя сутулочка!
Ты все колдуешь, мельтешишь?
А мы играем в день прогулочный,
А мы проматываем жизнь

Как неразборчивы чернила площадей.
Как красен рот невыносимо, напоказ
Глотающих рябину подворотен.
И Мойки карандаш свою химическую прозу
Мнет промокашкой высыхающих людей.
И смерти в нас пчелиное скольженье,
Еще движенье, и уже закреплено
На капиллярах лыжное крепленье.
Зачем пустили мы ее?

Над пухлой грустью шубертовских комнат,
над повестью разбуженных колонн
Несется то, чего уже не вспомним,
А вспомнит сад с раздробленным крылом.

Глаза ольхи навыкате. На бело-желтом скате
Твоих прямых у девочек так редко теплых плеч
Испарина. На скатерти дорог пустых, на платье
Ромашки, капли от свечи и путаница встреч.

Там кто-то скачет.
Там, по скатерти комками!
Там лижет тракт разбитую губу.
Там будем мы. И сто друзей, и сто прозрений с нами!

Весь мир появился на свет.
Как будто из песенки вышел.
В пуху осторожных примет,
С любимой распахнутой книжкой.

Вот стол, за которым вдвоем,
Земные заботы оставив,
Мы ангела тихого ждем,
А ангел наш где-то витает.

И все же порой тяжело
Быть песней в миру полновесном
И помнить, как платье твое
Мгновенно заполнило Невский.

Не проще ли, лучше, умней,
Глаза на ходу закрывая,
Стать ветками голых аллей
И снегом, который растает?

И важно мелькает в глазах
Луны незаконченный росчерк.
А жизнь ведь значительно проще,
Когда нас целуют впотьмах.

И снег этот страшный, и зелень, и ливень, и пух
И снег этот, снег этот страшный.
Я вас не оставлю, я в этом клянусь.
Я с вами уже расстаюсь.
И чую, что жизнь обернется
Прожорливой черною пашней.

Крапивой пахнет тот звонок
И вязким черносливом.
И заколачивают впрок
В грудину хлипеньких досок
Горячих ручек ливень.

Неподходящая душа.
Разбивший лоб ребенок.
Так облупляется, дыша,
Косяк. И так, спросонок,
На рынка тополиный пух
Жаль тополей два-три в селе
Выпархивает детский дух.
Горячий день в горячем сне.
И воздух полон гонок.

И что-то я хотел сказать.
Но мысль моя как одеяло
Плыла, артачилась, сползала
И окончательно сползла.

А впереди вспотевшее окно.
Пора ложиться спать, и кто-то, нас вдевая,
Как грубый ворс сквозь нежное ушко
В проем двери, куда-то нас девает.

Сегодня тихо. Сквозь предметы ты.
И свадебное эхо раздается,
Оно растягивает все до чистоты,
До самого обычного несходства.

Бездомные, как прежде, небеса
Вернулись в дом, а этот дом был веком младше.

Эсхил и васкеловских сосен чертыханье.
А там на Пресни лед засмотришься кровавый.
Собачье сердце не допущено в предбанник.
И рушится кирпичная держава.

А поезда, свистящие, как похороны.
Порос крапивой, бузиной вагонный шум!
И что же нам за город здесь отгрохали!
Я рос на Охте. Я герой Островского.
Ей Богу с бабушками и с котом.
Но капля золота мне раз глаза заполнила.
Но я про то потом, потом потом

Простуда Батюшкова, отруби Вийона,
Страница ими пахнет а поэзии нет разовой.
Колонкой газовой навзрыд пропахший Григ
Такие сладкие, живые партитуры.
Их разбираешь, уминаешь за троих.
И с каждым годом двор внизу все меньше,
Но мало пахнет тестом, здесь не юг.

Мой дедушка пол-жизни жил в Сибири.
Я уточню: я не на Охте рос, я рос перед мостом
Над Охтою.
Бродил, как заколдованный царевич,
Все в основном по театрам, и искал
Не то Ундину я, не то Людмилу
и даже, может быть, крысиных королей.
А так герой Островского.
Ей Богу,
Играл на фортепьянах.
Играл Бородина. И плакал дедушка.
Вокруг меня была моя родная
и напрочь непонятная страна.

У нас под Лугой временная дача.
Там я твержу воздушные стихи,
Не зная, что они судьбу мне обозначат
И в горле твердые комки.

Там, в тех краях, где хромоножка-Муза
Пятнадцатый троллейбус ждет все слякоть, все душа.
И я не знаю, что на свете хуже:
Жить, не высовываясь, или жизнью грохоча.

Эта квартира похожа скорее на площадь
Где-нибудь в Луге, с коровьей лепешкой газон.
Валенки двух фонарей, и, к примеру, как мощи,
Тайно-старинный вокзал с колокольным таким потолком.

Неровная кичка и детство
На самом верху антресоли ветров.
Полна и гранита, и перца
Башка. Голубиковый ров.

То жилы, то тропки, то, кроме
Разводов совсем ничего.
Возня над разводом
И схватки в подкорке.
Запомни: всего ничего,
С осадком земли эти корки,
И шмотки, и глаз баловство.

И горше, чем съехавший мускул
Скулы, заигравшей не в лад,
То ряхи, то слезы, то выколбень русский
Глаза мне, глаза теребят.

Глаза мне твои глазами
Никак до конца не обнять.
Все сами мы, сами мы, са
Миндаль в землю впился глазами.
И что это за наказанье
Не это продольное зданье,
А спящий в плюще особняк?

Лето. Гром. Только звуку неймется попасть
Прямо в разные цели.
Только речка не слушает этих посулов.
Гром гремит разноцветной посудой.
Там, внутри, где расклад
На века совершался в граненом зрачке косогора:
До татар, до Романовых, до Калиты и Малюты.
От него и пошли наше рабство, покорность,
Разымчивость женского тела,
Тугодумство души, скорострельные наши глаза,
Хитрованные речи, погляды, покатые плечи
Да язык золотой, да заливистый свет
Да любовь и злодейство за двадцать четыре часа.
Несравненная тройка, истории в лоб поломойка,
А потом еще много страниц, на которых черты лица.

Мы переполнены руками,
Как был снаружи Дмитровский собор.
Как на живот беременный на камень
Народ клал руки и тогдашний княжий двор.

Голь ощущения от этой русской крови,
Которая нам выдалась, как боль,
Лепечущая, что вчера с любовью
К нам улицы людские на убой.

И вот из глубины грудины
Как тающий в огне Ершалаим
Опять ты, боль, опять моя задира,
Опять твой яростный и безысходный дым.

Здесь будут парки и сады,
И лестниц перебранка:
Природы вечные жиды
Да осень-самобранка.

Еще птенцом во тьме забыта совесть,
А жизнь уже сверлит свирелью мир.

Кругом накрапывают предметы.
Но дело не в этом, нет, дело не в этом!
Проговорился умница Тютчев:
Любим мы мороки, только до близких нам дела и нету!
Эту-то тему мы сразу разучим.

Я не знаю, куда мы стремимся с утра
И на чем ошибаются руки,
Но была штукатурка в подъезде, как Босх и как страх,
Искажая пространство, они образуют у нас нищету в духе.

Виден беккеровский рояль, хрустали баккара, Христиании
                                                                                              улицы,
Принадлежность чернильная, угол письменного стола,
Человек перед ним то ли Диккенс, а то ли сутулится
что-то пишет, еще со вчерашнего что осталось, к чему еще
                                                                                   боль не прошла,
Что вернулось:

Треск обшивок каретных и радость базедовых лож,
Цокот выстрелов, астра в петлице великого князя С.А. за
                                                                              минуту до смерти,
Креп, бурнус или гарус, стерляжьего воздуха дрожь,
Голословный покой номеров меблированных имени Кая
                                                                                          и Герды

Все, чем стала она, золотая отчизна, блесна
Устаревшего навзничь и чем-то богатого мира,
Через опухоль памятников в черный глянец окна
Возвращаться и тихо дрожать с половицами в области щелок
                                                                                             и дырок,

Вспоминать, как используют щелочь для добра-серебра,
Знать, когда-нибудь эта умная жизнь возродится!..
Удивляться, что малым голландцем природа прошла
И оставила все, что полно даже в руки пока что не взятого
                                                                                            смысла

Это Андерсен, это его утомленный разбор
Дела, дела и дела, и заделанной страсти
В мире, сиречь в душе. Это Чехов, забывший к несчастью
Довершить только начатый о тишине разговор
О тишине человеческой масти.

Это помнивший и Самотеку с Тишинкой, и деревянный Щипок
И по степени мылкости памяти Бухару, Спас-Андронников
                                                                  и Редедю Тарковский
Сын сначала, а после отец. Это первый ледок
на устах псалмопевца, Марину догнавший смертельный шнурок.
Лед пробит, кто там в проруби то ли Саул, то ль Иаков.
Мир как тело, подробно ОБМЫТ И ОПЛАКАН
Кто там в проруби?  крохотный лик Пастернака
И затылок отцовский.
Как вязок ты воздух, московский!

День приходит карябый, февральский, да винчьевский,
                                                 с вором Тишинским в подкладке
Это я умираю. Лития и дорога нагая и лес в покатуху и
                                                                                с ямой в начатке.
Потому как пророк-говорок и овраг-добрый враг, гроб-сугроб
                                                     или волчья яма и тайная мама
Это столпотворение губ.
Я забыл одного. Он был тоже упрямый.