Глава пятая
Exit диделоо Exit нэнси Exit чиик
Некоторые злодеяния подлежат только божественному отмщению.
КНИГА ЕНОХАУже далеко не впервой подкараулив на лестнице Алису, я украдкой передал ей записку с просьбой о повторном свидании в доме на набережной Сигнальной Мачты.
Заканчивалась записка мольбой: «Положите ваш ответ под изваяние бога Терма».
Но Терм и Купидон, покровитель влюбленных, разные боги; на третий призыв, настойчивый и горестный, последовал отклик квадратик бумаги с кратким «Нет!»
Все мои ухищрения добиться свидания с младшей из дам Кормелон были бесполезны.
Я подстерегал Алису, как охотник подстерегает жертву, она уклонялась от встреч с ловкостью, граничащей с издевкой, и так продолжалось до тех пор, пока я случайно не открыл причину ее упорства; это открытие разбило мне сердце.
Случилось это в один ничем не примечательный день, когда Мальпертюи затих в своем странном оцепенении; все таинственное и ужасное, сокрытое в доме, то ли на время исчезло, то ли замерло, собираясь с силами.
В желтой гостиной, столь враждебной присутствию кого бы то ни было, что туда редко кто заходил, сидел дядя Диделоо и что-то быстро писал.
В приоткрытую дверь я видел его, склоненного над листом бумаги, на лбу испарина, глаза лихорадочно блестят.
Торопливо просушив исписанный лист промокательной бумагой из бювара, дядя запечатал конверт и быстро покинул комнату.
Я моментально проскользнул в гостиную и схватил бювар.
Почерк у дяди Диделоо оказался крупным и понятным, его гусиное перо оставляло довольно толстые чернильные линии, так что на промокательной бумаге отпечаталась точная копия написанного, только в зеркально отраженном виде.
Делом одной секунды было поднести промокательную бумагу к изобличающему зеркалу. О, мое сердце, мое бедное двадцати летнее сердце
Обожаемая Алиса!
Хочу вновь с тобой свидеться, однако наши встречи в Мальпертюи становятся совсем небезопасными. Хоть я и успокаиваю себя непрестанно, что нас не подозревают, но чей-то внимательный и зловещий взгляд, я чувствую, следит за нами из черной мглы. Необходимо вырваться на пару часиков из этого окаянного дома. Я был занят поисками убежища, которое надежно укрыло бы наши ласки, и нашел!
Запомни хорошенько адрес: улица Сорвиголовы, дом семь.
Эта улочка мало кому известна, начинается она от площади Вязов и кончается на Гусином Лугу.
В доме номер семь живет мамаша Груль: старуха весьма жадна до денег, наполовину слепая и глухая, да не настолько, чтобы не услышать тройной звонок, по такому звонку она откроет дверь в любое время. Итак, тебе откроют хоть в полночь, никогда не узнают и даже не взглянут в твою сторону. Поднимешься по лестнице на площадку с двумя дверями.
Комната, НАША КОМНАТА, выходит на палисадник и обязательно тебе понравится у мамаши Груль во времена ее расцвета, сдается, был неплохой вкус.
Жду тебя сегодня в полночь. Из Мальпертюи уйти несложно: если не слишком настаивать на висте, все улягутся в десять часов.
Считай это пожеланием Увы, обожаемая моя Алиса, не вынуждай меня приказывать. Иначе придется назвать тебя Алекта
Твой Шарль
Я выронил бювар, открывший мне такую гнусность, и выбежал в сад, чтобы скрыть от случайного взора слезы ярости и стыда.
Когда пронзительный северный ветер, порывами сотрясавший деревья, высушил слезы, на ум пришла последняя фраза письма, несомненно таившая угрозу: «Иначе придется назвать тебя Алекта!»
Почему это имя, даже созвучное имени Алиса, пробудило бешенство в совиных глазах дамы Элеоноры Кормелон?
Чей таинственный голос произнес это имя в тот вечер на набережной Сигнальной Мачты и почему Алиса явно страшится чего-то и чуть ли не угрожает мне?
Страданиям сердца отнюдь не чуждо мучительно-острое наслаждение это я открыл, вернувшись в желтую гостиную, чтобы вновь перечитать столь горькие для меня слова в бюваре.
Но бювара на месте не оказалось.
Наверное, дядя Диделоо вспомнил о своей оплошности и забрал бювар, а посему я не особенно встревожился.
За ужином я наблюдал за Алисой: легкий румянец на щеках, оживленно блестевшие глаза подтверждали письмо прочитано адресатом; торжествующий вид дяди Диделоо яснее ясного свидетельствовал о характере ответа.
Алиса согласилась на ночное любовное свидание!
Возможно, для меня все закончилось бы слезами, горьким осадком в душе и, наконец, целебным забвением, если бы опьяненный успехом Диделоо неосторожно не вздумал посмеяться над моей молодостью.
Доктор Самбюк, философствуя, остановился на преимуществах зрелого возраста и упомянул цицеронову речь De Senectute[6].
Диделоо согласился с ним и добавил язвительно:
И подумать только, что учителя навязывают этот шедевр всяким соплякам, вроде нашего друга Жан-Жака. Вот уж и впрямь метать бисер перед свиньями.
Я вспыхнул от негодования, а дядюшка развеселился.
Не сердитесь, малыш, завершил он мягким и покровительственным тоном, вам в утешение остаются чудесные гудящие волчки и агатовые шарики.
Я заскрипел зубами и вышел прочь из гостиной, а дядя прямо-таки зашелся от смеха.
Мерзавец, бормотал я, еще поглядим, какую рожу вы скорчите, когда
Меня обуревали планы один другого запутаннее и сумбурнее, только увидев за ужином Алису, я понял, как надо действовать.
Ревность разъедала мне сердце, злость кружила голову, словно коварное вино.
И я решился
На углу улицы Старой Верфи ночной сторож, вооруженный алебардой, прокричал половину одиннадцатого в этот миг я бесшумно притворил за собой входную дверь.
Дядя Диделоо точно вычислил, когда Мальпертюи одолеет сон: в десять часов дом затих и погрузился во мрак, кое-где в коридорах рассеянный лишь вечными лампадами, коим пока не угрожали темные силы.
В городе отмечали какой-то праздник: за озаренными красным окнами кабачков слышались песни и смех, и по пути мне попалось несколько пьяниц, беседовавших чуть ли не с луной.
Кое-где на пустынных улицах догорали огни праздничных лампионов.
До площади Вязов мне пришлось добираться по некой улице сомнительной репутации, где теснились постыдные заведения. С порога одного из притонов меня окликнули компания в масках:
Эй, красавчик, угости выпивкой!
Я продолжал путь не оглядываясь, а вслед мне неслись насмешки и грубые шуточки.
Конец улицы терялся во мгле, последние дома весьма мрачного вида освещал единственный висячий фонарь.
В кругу света неподвижно стоял ночной гуляка, задрав голову к небу. На нем был черный плащ с капюшоном; приблизившись, я убедился, что он, по-видимому, тоже участвовал в замирающем празднестве лицо его скрывала маска.
Но какая маска
Помню, когда я был маленьким, Элоди однажды вырвала из моей книги с картинками гравюру с изображением дьявола, раскрашивающего маски. Лукавый склонился над лицом из картона и быстрыми мазками кисти превращал его в нечто ужасное, коему нет имени в этом мире.
При первом же взгляде на эту картинку у меня начались судороги, но я, как завороженный, не мог отвести от нее глаз, и Элоди поспешила отделаться от нее навсегда.
Так вот, обращенная к звездам маска сразу же напомнила мне ту картинку и столь ярко, что я невольно отпрянул в сторону.
Одинокая фигура не шевельнулась казалось, человек не заметил ни меня, ни моего испуганного движения. Он стоял, прислонившись к стене, с запрокинутой головой, и фонарь освещал устрашающую гримасу поддельной личины.
Я быстро прошел мимо.
На углу я обернулся: человек исчез. Предо мной открылась площадь Вязов дома расступились, пропустив вперед несколько деревьев и позволив видеть небо с восходящей молодой луной.
На мгновение лунный серп померк, будто скрытый огромной тенью, а ведь в чистом морозном небе не было ни облачка
Тень проплыла над деревьями, над домами; что-то мягко шлепнулось наземь около меня: маленькая мертвая сова со свежей кровью на серебристом оперении брюшка.
Я трижды позвонил в дом номер семь на улице Сорвиголовы. Старуха отворила, с жадностью вцепилась когтями в протянутые деньги, оцарапав мне руку, и тут же повернулась спиной.
Узкая лестница, освещенная венецианской лампой, вела наверх.
Где-то сзади, на первом этаже, старуха принялась что-то бормотать своему коту.
Перегнувшись через перила лестницы, я увидел, что она забилась в огромное плюшевое кресло, с котом, которого звала Лупка, на коленях.
Верно, вот так, с течением лет, постепенно глаза ее переставали видеть и она привыкала жить в вечном полусне, заполнившем долгие часы бесполезного досуга.
Когда звенел звонок, нервная дрожь пробегала по кошачьей спине, и старуха знала пришла пора впустить визитеров и получить деньги.