Вот почему совсем не случаен в романе такой безупречный, а с позиций нынешнего времени почти нереальный лейтенант Андрей Княжко. Его нравственный императив, его абсолютная бескомпромиссность во всем, что касалось дела, поражала даже близких ему людей. Из короткого письма Андрея, чуть приоткрывающего завесу его личности, узнаем мы, как благоговел он именно перед образом Андрея Болконского, любимого толстовского героя, человека высокого ума, долга и чести. Из этого письма понимает читатель, откуда и его холодность, даже суровость отношения к прекрасной Галине: очарованный тургеневскими девушками, этот молодой офицер не хотел, не считал для себя возможным унижать глубокие чувства чем-то недостойным и мелким в быстро меняющемся военном быте. Ходульное «война всё спишет» было абсолютно не для человека с таким неколебимой нравственной установкой. Думается, таких, как Княжко, и тогда было немного, и, конечно, такие мало сохранялись, погибая в первую очередь. Но все-таки такие, к счастью, были. Они заражали своим примером, поднимали дух, и, подобно горьковскому Данко, вели за собой.
И неслучайно, что друг Андрея Княжко Вадим Никитин, такой же честный, целеустремленный и надежный офицер. В нём нет стопроцентной сдержанности и непреклонности Княжко, он мягче и в чём-то гибче своего товарища, которого, тем не менее, считает высшим для себя авторитетом. Всегда, даже в самых острых, самых жестких и непредвиденных обстоятельствах оставаться человеком вот принцип, которым руководствуются главные герои романа. Но в условиях войны обстоятельства практически всегда и жесткие, и непредвиденные.
События в Кениксдорфе это особенно подтверждают. Встреча с Эммой и Куртом, неожиданная атака немцев, обстрел дома с засевшими там молодчиками обнаруживают не только высокие душевные качества обоих молодых командиров, но и их великолепную военную выучку, знание дела, умение взять на себя ответственность.
Комбат Гранатуров, словно в оправдание своей фамилии, человек крупный, громкий, грубоватый, но при этом смелый и честный. Понимая, что в каких-то вещах не дотягивает до вверенных ему молодых офицеров, он тем не менее знает им цену и умеет в нужный момент обуздать своё самолюбие.
Поступить так, как поступил Княжко, выйдя безоружным с белым платком в руке к засевшим в особняке вооруженным немецким подросткам с единственной целью избежать напрасных теперь уже жертв, не стреляя в неумеющих воевать мальчишек, мог именно такой, как он.
«совсем не предполагаемое и отдающее жутью действие Княжко, его приказ не продолжать неравный бой с засевшими в доме немцами, то, что казалось одной гранью правды или всей правдой, было и бессмысленным риском, и выходом из безумия, которое тем же безумным шагом своего трезвого разума хотел прекратить Княжко, не выдержав этого животного вопля немцев, вызванного двумя выстрелами орудия по окнам в упор».
«Княжко, невысокий, узкий в талии, спокойный с виду, сам теперь похожий на мальчика, шел по поляне, размеренно и гибко ступал сапожками по траве, размахивая носовым платком. Он выкрикивал отчетливые немецкие фразы, прикладывая руку ко рту, чтобы яснее услышали его в доме. Обезумелые вопли впереди стали затухать. И видно было, как в нависшей звоном сжатой тишине возникли, появились пятна голов среди проемов нижних окон».
Ах, как нестерпимо больно читать о гибели этого удивительного, молодого воина. И, перечитывая роман, хорошо зная его содержание, как и Никитин, всё-таки надеешься поначалу на чудо и ищешь какое-то подтверждение своей нелепой надежде. Но не находишь Как это мучительно несправедливо! Но как высвечивает гибель Княжко сущность каждого из окружавших его бойцов, расставляя всё по своим местам. Как страдают, строго пересматривая свои поступки, Галина и Вадим. Как возникает в Никитине мощная решимость не только сказать в глаза подлецу, что он подлец и негодяй, но и, рискуя всем в своей дальнейшей судьбе, не взвешивая для себя плюсов и минусов, а сообразуясь только с чувством справедливого негодования, захотеть убить его.
Невольно после случившегося с Княжко и с Никитиным изменяется, притихая и смягчая свои чувства накануне метавший гром и молнии эмоциональный Гранатуров.
Нельзя не задуматься и о таком герое романа, как сержант Меженин. Справедливости ради следует отметить, что в романе мы видим его как смелого, хорошо умеющего делать своё дело бойца. Он был сметливым и ловким, знал жизнь, чувствовал людей. Его заслуги в общем солдатском деле безусловны. Но при всем том этот человек никогда не забывал о своём интересе, умел пользоваться случаем, не всегда чистоплотно. Вот почему в последние дни войны так боялся он за свою жизнь, так оскорбленно негодовал по поводу «излишних, карьеристских», как ему представлялось, намерений своих командиров.
Напряжения последнего ожидания скорой победы сержант Меженин не выдерживает, а потому в самый рискованный для всех момент со всех сторон проявляет себя подлецом. Никитину не удалось наказать его, наказала всевидящая судьба.
И неслучайно именно к Никитину так прикипает попавшая в сложную ситуацию юная Эмма. Почти сразу безошибочным полудетским своим чутьем определила эта натерпевшаяся от ужасов войны девочка доброту и человеческую надежность этого русского офицера. Сразу и навсегда она назначила его в своего «рыцаря», сравнив его появление со сказкой. Любовь Эммы и Никитина короткой ослепительной вспышкой озарила происходящее вокруг, показав всю уязвимость человеческих представлений о «своих» и «чужих», всю нелепость иногда неправедно разделяющих людей законов, высветив в качестве высшего закон человеческого сердца.
И всю свою дальнейшую жизнь Эмма помнила эту короткую чудесную сказку, а может быть, волшебный сон: и когда выходила замуж, и когда у нее родилась дочь, и когда ездила с мужем в свой любимый Рим. Прошло 25 лет, но, как и прежде, мечта о том, чтобы чудо повторилось, не отпускала ставшую уже солидной и вполне успешной дамой госпожу Эмму Герберт. И невозможно без слез, без чувства бездонной горечи и сожаления читать ее отчаянную исповедь Никитину через 25 лет: «Я ждала Я думала, что вы приедете. Знаете, о чём я молилась? Мне страшно вспомнить, о чём я думала после войны. Господи, молилась я, пусть снова будет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант чтобы приехал в Кёнигсдорф, в Гамбург со своими пушками, сказал бы: «Эмма, я люблю тебя», и я ответила бы: «Я умираю без тебя».
Настоящее искусство слова это когда просыпаешься утром и чувствуешь, как болит от чего-то мучительно пережитого накануне сердце. От чего? И вдруг всплывают в сознании: Княжко и Галина, Никитин и Эмма. Всё произошедшее с ними так пронзает и расцарапывает сердце болью непоправимого, будто произошло это вчера и на твоих глазах. Так действует, так потрясает удивительная сила слова Юрия Бондарева.
И в который уже раз болезненно осознаешь всю губительность для каждого потенциального читателя никем, к сожалению, почему-то неотменяемую порочную, губительную для подлинной литературы практику так называемого «краткого содержания» произведения. Этими «краткими содержаниями» лучших произведений русской и советской литературы изобилует сегодня интернет. Что можно понять, как почувствовать всю глубину, сложность и неповторимость произведения подлинного мастера из такого, всегда примитивно сужающего, а по сути уничтожающего главное в произведении краткого изложения?!
Роман Юрия Бондарева «Берег» это роман о войне и о мире после неё. И потому ещё один важнейший план этого произведения идеологическое противостояние Запада и России. Диалог Вадима Никитина с представителями Западной Германии на литературной встрече в Гамбурге через 25 лет после войны не только не потерял своей остроты, но, удивительное дело: прошедшие после него ещё полвека делают обсуждавшиеся тогда вопросы не менее острыми и не менее актуальными.
В сущности, этот диалог-спор о самом важном: о том, каким стал мир и человек после страшной второй мировой войны и о том, чего же всем нам ждать дальше.
Сразу, что называется, берет в оборот советского писателя Никитина главный редактор солидного немецкого книжного издательства Дицман. Говоря о своих немецких соотечественниках 70-ых годов, он вроде бы и снисходительно осуждает их, и не верит, что в новых реалиях в Советском Союзе может быть иначе.
« современные западные немцы слишком много думают о новых моделях мерседеса, о холодильниках и уютных загородных домиках, и у среднего немца исчезает или уже нет ни высокой духовной жизни, ни духовной веры Прагматизм подчиняет всё. Истоки и модель Америка. Боюсь, господин Никитин, что через несколько лет Советский Союз тоже зажрется, и у вас тоже исчезнет духовная жизнь: машина, квартира, загородный коттедж, холодильник станут богами, как на Западе. И вы постепенно забудете сороковые годы, войну, страдания». « Вряд ли. Хотя знаю, что нас тоже ждет испытание миром вещей».
Советский писатель 70-ых годов и не мог сказать иначе: таких «испытаний», такого безудержно низкопробного прагматизма, который вошел в нашу жизнь, при всём том, что ответственными людьми это предполагалось, полвека назад нельзя было себе и представить. И, как ни тяжело это осознавать, но, так или иначе сбылось это, казавшееся тогда немыслимым и унизительным для народа-победителя пророчество западного идеолога. Опьяненные успехом, уставшие от войны, мы долго ещё не понимали, что нашей победы нам не простят, и так незаметно войдет в нашу жизнь то, о чём ещё в 1945 году предупреждал прославленный маршал Г. К. Жуков»: « В следующий раз они попытаются взять нас изнутри». И в определенной степени взяли. И, одурманив всеми прелестями безудержных «свобод», не гнушаясь никакой ложью, без устали насаждают желанные для себя приоритеты, чернят нашу историю, наращивают комплекс «русской вины» за всё, пытаясь не просто умалить, а перечеркнуть заслуги советского солдата, советского народа в Великой Победе 1945 года.