Не будем гадать, было ли сфабриковано дело Фукса, трудившегося на ленинградском мясокомбинате, действительно ли он являлся «резидентом тайной германской полиции»{17}. Этот персонаж вполне годился для обмена, но Крестинского беспокоило: выживет ли Фукс в условиях советской неволи? Не отдаст ли богу душу до того, как его решат обменять (если вообще решат)?
Условия содержания иностранных граждан в советских тюрьмах и лагерях мало чем отличались от условий содержания граждан СССР. Высокий уровень смертности среди узников был вызван побоями, пытками, отвратительным питанием и прочими способами, которыми сотрудники «органов» добивались признательных показаний. Разумеется, в свидетельствах о смерти назывались другие причины, но звучали они малоубедительно. Для сотрудников НКИД это создавало серьезную проблему: передавать подобного рода сфабрикованные свидетельства в посольства было по меньшей мере неосмотрительно, это могло повлечь за собой дипломатический скандал.
Наглядная иллюстрация письмо первого заместителя наркома иностранных дел Потемкина заместителю народного комиссара внутренних дел Всеволоду Меркулову. Оно относится к более позднему периоду, но суть от этого не меняется:
1-й Спецотдел НКВД прислал нам для передачи в германское посольство три свидетельства ЗАГСа о смерти содержавшихся в местах заключения германских граждан Аве Готлиба, Вильмерса Германа и Линке Бруно. Указанные в этих свидетельствах причины смерти могут вызвать у немцев нежелательные сомнения и подозрения. Латинские термины, которыми обозначены причины смерти, настолько искажены, что могут породить всякого рода догадки и предположения.
Посылку германскому посольству таких свидетельств о смерти считаю неудобной. Германское посольство, естественно, проявляет особый интерес к каждому случаю смерти германского гражданина, умершего в заключении. Отсюда вытекает необходимость в более тщательном подходе к составлению свидетельств о смерти арестованных{18}.
Потемкин, конечно, рассуждал здраво. Причины смерти, сформулированные чекистами, трудно было принять на веру. Указывалось, что Готлиб скончался от «упадка сердечной деятельности», Вильмерс от «кровавого поноса», Линке от «выпотного плеврита»{19}.
Словом, у Крестинского имелись все основания позаботиться о сохранении физического здоровья Фукса. В письме Агранову упоминалось, что только за последний год было 56 случаев смерти в тюрьмах и концлагерях содержавшихся там германских граждан. «Каждый такой случай, писал заместитель наркома, ведет к очень неприятной переписке и разговорам с немцами». При этом указывалось, что Фукс лишен права переписки с посольством и родственниками, что его состояние успело ухудшиться и за его судьбой немецкие дипломаты следят «особенно внимательно»{20}. Крестинский предлагал смягчить режим содержания Фукса, перевести его в лагерь, находящийся в местности «в умеренном климате», предоставить возможность переписки и т. п.{21}
Менять Фукса, как и других «немецких сидельцев», было на кого. Советские власти располагали подробными сведениями о гражданах своей страны, находившихся в заключении в нацистской Германии. Условия их содержания были не лучше, чем у «инженера-резидента», над ними издевались, их жестоко избивали. Были среди них и женщины, с которыми обращались не лучше. В дипломатических документах упоминается советская гражданка, некая Фрида Кнапп, с которой в гестапо обходились именно таким образом{22}.
Стороны не гнушались и мелкими пакостями. В феврале 1935 года НКИД отказал германскому посольству в просьбе возложить венки к могилам немецких солдат, сражавшихся в Первой мировой войне. Они попали в плен, умерли в России и были похоронены на Введенском кладбище в Москве. Посольство просило провести поминальную службу с участием представителей немецкой диаспоры, но ответ получило отрицательный{23}.
Шпионаж в интересах Германии стал излюбленным обвинением в годы Большого террора. Его предъявляли крупным военачальникам, государственным и партийным деятелям и сошкам поменьше. Летели головы.
Два вождя
Не мы первыми начали ссориться, напомнил Молотов. Мы мудрость и сдержанность проявили. Не оценили фашисты. Занесло их. Долго не могли определиться, кто враг: мы или гнилые империалисты. Трудное было время. Непонятное.
Шпионаж в интересах Германии стал излюбленным обвинением в годы Большого террора. Его предъявляли крупным военачальникам, государственным и партийным деятелям и сошкам поменьше. Летели головы.
Два вождя
Не мы первыми начали ссориться, напомнил Молотов. Мы мудрость и сдержанность проявили. Не оценили фашисты. Занесло их. Долго не могли определиться, кто враг: мы или гнилые империалисты. Трудное было время. Непонятное.
Сталин согласно кивнул, расстегнул верхнюю пуговицу на своем сером кителе и взял со стола бутылку легкого и ароматного «Цинандали».
Выпьешь, Вячеслав?
Молотов не возражал. Разве можно возражать Хозяину, который не любил пить в одиночестве, а еще больше не любил, когда ему отказывали, неважно, по какому поводу. К тому же было приятно, что вождь обратился к нему по-дружески. Не «Молотковский» или «Молотосян», а «Вячеслав». Это вдохновляло и стимулировало.
За наш союз с Гитлером, предложил тост Сталин и с усмешкой проследил, чтобы председатель правительства выпил свой бокал полностью. Ты веришь в этот союз?
Ну как смутился Молотов. Сейчас одно, а тогда мы здорово расплевались.
Сталин пригубил вино.
Германия была нашим крупнейшим внешнеторговым партнером. И все коту под хвост Так казалось.
Ага, поддакнул Молотов. Казалось. Но мы им показали! Сколько фашистских шпионов и прихвостней расстреляли! Он радостно потер руки, наблюдая, как Сталин вновь наполняет бокалы. И не сосчитать. Тухачевский, Эйдеман, Корк, Уборевич, Паукер А сколько мерзавцев помельче обезвредили!
Не все из них были шпионами.
Правда? Нарком чуть не поперхнулся, делая очередной глоток. Закашлялся.
Правда, ядовито усмехнулся Сталин. Но могли быть. К чему голову ломать, сомневаться? В рабоче-крестьянском деле сомнений быть не должно. Следовало показать нашу твердость, готовность отвечать ударом на удар. Чтобы дошло до них. Не зря мы Литвинова на хозяйство поставили. Им в пику. Чтобы еврей их Восточным пактом стращал. Коллективной безопасностью.
Параллельными курсами
В конце весны летом 1933 года Москва приняла решение свернуть военное сотрудничество с Германией. Это была реакция на враждебные СССР политические установки гитлеровцев. Следовало проучить партнера{24}.
Но поведение советского руководства было продиктовано не только примитивной обидой и стремлением следовать принципу «око за око». Разыгрывалась сложная комбинация, в которой одним из главных действующих лиц стал Максим Литвинов человек волевой, мыслящий, обладавший международным весом и авторитетом. Такая фигура раздражала и пугала Гитлера, опасавшегося, что Европа объединит свои силы и поставит надежную преграду на пути его экспансии.
Максим Литвинов, народный комиссар по иностранным делам СССР. Журнал Newsweek. 1939. 15 мая.
Литвинов развернул необычайную активность по формированию Восточного, или Восточноевропейского пакта, который должен был объединить государства континента для защиты от германской агрессии. В качестве ядра планировавшегося договора предполагались СССР, Великобритания и Франция, то есть ключевые международные игроки. Хотя уже к концу 1934 года стало ясно, что этот масштабный многосторонний проект в полной мере реализовать не удастся, дипломатическая работа продолжалась. Нарком возлагал большие надежды на договоры о взаимопомощи, заключенные Москвой с Парижем и Прагой 2 и 16 мая 1935 года.
История Восточного пакта и трудности, которые в конце концов помешали формированию системы коллективной безопасности, досконально освещены в научной литературе{25} и нет необходимости подробно останавливаться на этих вопросах. Вместе с тем важно отметить, что даже на том этапе, характеризовавшемся всплеском взаимной враждебности СССР и Германии, определенный прагматизм в двусторонних отношениях сохранялся. Дипломатические связи не разрывались, не прерывался политический зондаж по различным вопросам.
Фактически в советской внешней политике сочетались два курса. Первый, ориентированный на создание системы коллективной безопасности, озвучивался во всех официальных заявлениях и продвигался на всех уровнях. Второй, нацеленный на поддержание, а в перспективе на дальнейшее развитие сотрудничества с Германией, осуществлялся без помпы, лишней огласки, в тиши дипломатических кабинетов.