Давайте сюда! крикнул он.
О господи, только не это.
Тем не менее все «дали туда», и тела упитанных герпетологов тоже окрасились в кроваво-чайный цвет. Я слышал, что пираньи нападают на людей крайне редко (хотя бывают исключения), что бояться нечего, поэтому вскорости и я прыгнул в реку вслед за остальными, утешая себя тем, что, если на этих существ нападет жор, мои шансы по крайней мере выше, чем если бы я был один, пока они поедают кого-то еще, у меня будет время спастись. Без шуток, я произвел расчет сколько времени понадобится рыбам, чтобы сожрать четверых моих спутников, и сколько времени нужно мне, чтобы выбраться на берег. Через три-четыре минуты, каждая из которых была до краев насыщена страхом, стараясь не касаться ступнями илистого дна и вообще делая как можно меньше движений, дабы не привлекать к себе внимания, я вышел из воды. Потом забрался в выдолбленное из цельного ствола каноэ одного из гидов. Еще раньше в него пытался залезть кто-то из герпетологов, но ни один не удержался, все падали обратно в воду. Я же подумал, что со своей исключительной ловкостью наверняка не перевернусь. И какое-то время у меня это действительно получалось. Я уселся поудобнее, оттолкнулся от борта яхты и, работая небольшим веслом, поплыл вниз по течению весь такой ловкий и грациозный.
Но метров через двести каноэ начало тонуть. Я оказался слишком увесистым. Лодка все больше наполнялась водой.
Я оглянулся на яхту. На борту, истерически хохоча, сгрудились перуанские гиды. Я погружался в мутную воду, течение увлекало меня все дальше, а они, согнувшись пополам, давились от смеха. Они были в восторге.
Каноэ погрузилось носом в воду, я вылетел наружу; дело происходило на середине реки, где гораздо глубже, чем у берега, а вода еще мутнее, так что даже собственные конечности различить трудно. Я в отчаянии влез на опрокинутое суденышко.
Все, конец, думаю. Там, рядом с яхтой, пираньи нас не тронули, но разве можно ручаться, что здесь они не отхватят палец-другой. Они часто начинают с пальцев на руках и ногах, звереют от крови, а дальше
О боже всемогущий, Тоф
Каноэ еще держалось на плаву, но скоро оно под моей тяжестью окончательно пойдет на дно, я вновь окажусь в воде, кишащей пираньями, мои судорожные движения (я пытался свести их к минимуму, только шевелил ногами, чтобы удержаться) привлекут их внимание, они постепенно подберутся ко мне со всех сторон, начнут впиваться зубами в икры и живот, а дальше, когда плоть моя будет изъедена и кровь струями потечет наружу, налетит целое полчище, добрая сотня, я увижу собственные истерзанные конечности, и от меня останутся одни кости за что все это? За то, что я решил продемонстрировать удаль, в которой не уступаю заправскому перуанскому гиду
И я опять подумал о бедном Тофе, об этом мальчике. Они вместе с сестрой сейчас находятся за тысячи километров отсюда
Как я могу его покинуть?
С. 218
[М]оя мать каждый вечер читала романы ужасов. Она перебрала все, сколько их было в библиотеке, до единого. С приближением ее дня рождения или там Рождества я начинал прикидывать, что бы ей купить из новенького, последний роман Дина Р. Кунца[2] или Стивена Кинга[3]? Но я не мог! Я не хотел поощрять ее. Не мог я прикоснуться и к отцовским сигаретам, не мог глядеть на блоки «Пэлл-Мэлл» в кладовке. Я был из тех детей, кто не способен смотреть даже рекламу ужастиков по телеку. Например, после рекламы «Магии» фильма, где детей убивают марионетки, меня полгода мучили ночные кошмары. Точно так же не мог я заставить себя глядеть и на книги, которые читала мама. Я переворачивал их обложкой вниз, чтобы не видеть тисненых заглавий и пятен крови особенно пугали сочинения Вирджинии Эндрюс[4] с кричащими, жуткими изображениями застывших в неподвижности ребятишек в голубом свете.
С. 413
Билл, Бет, Тоф и я смотрим новости. Короткий сюжет про бабушку Джорджа Буша. Судя по всему, в связи с днем ее рождения.
Мы спорим о возрасте бабушки человека, которому самому под семьдесят. Кажется невероятным, что она все еще жива и дышит.
Бет переключает на другой канал.
Смотреть невозможно, говорит она.
С. 427
[О]на жила словно бы в никогда не прекращающемся моменте. Постоянно приходилось объяснять ей, что происходит, как она здесь оказалась, что можно и чего нельзя делать в сложившейся ситуации. По десять раз на дню приходилось отвечать на одни и те же вопросы Что заставило меня? Чья в этом вина? Как я сюда попала? Кто эти люди? И пересказывать тот несчастный случай широкими мазками и постоянно напоминать, потому что она всегда забывала
Нет, не забывала. Просто была не способна усваивать информацию
Но кто способен? Черт возьми, она же жила на свете и понимала это. Ее голос всегда звенел, и взгляд с любопытством останавливался на каждой мелочи, на всем, даже на моей прическе. Она по-прежнему узнавала предметы, среди которых жила годами, и могла к ним прикасаться эта часть ее памяти оставалась не поврежденной. И пусть мне хотелось наказать тех, кто во всем этом виноват, пусть я лелеял в себе это желание и думал, что никогда не устану мечтать об этом, сама наша близость, такая тесная, что можно дотронуться рукой и ощутить ток крови под кожей, умеряла мою ненависть.
Музыка со стороны бассейна зазвучала по-новому.
Ой, как я люблю эту песню, сказала она, покачивая в такт головой.
Ну и, наконец, в данном издании по просьбе автора все ранее имевшиеся эпиграфы, в том числе: «Неутолимая жажда сердца познать все и простить всех» (Генри Ван Дайк); «[Мои стихи] могут ранить мертвых, но с мертвыми я разберусь сама» (Энн Секстон); «Не всякий ребенок, брошенный на съедение волкам, становится героем» (Джон Барт); «Все будет забыто, и ничто не повторится» (Милан Кундера); «Почему бы просто не написать о том, что произошло?» (Роберт Лоуэлл)[5]; «Эй, вот и я, меня зовут Дэйв, я пишу книгу! В ней все мои мысли! Ла-ла-ла! Ура!» (Кристофер Эггерс) убраны, ибо он, в сущности, никогда не считал себя человеком, которому нужны эпиграфы.
Благодарности
Прежде и более всего автор хочет выразить признательность друзьям из НАСА и Корпуса морской пехоты США за их громадную поддержку и бесценную помощь во всем, что касается технических аспектов данного повествования. Les saludo, muchachos![7] Он также благодарен всем тем, кто, раздвигая границы великодушия, дал согласие на использование в этой книге своих подлинных имен и поступков. По понятным причинам это вдвойне относится к родным автора, особенно к его сестре Бет, чьи воспоминания в большинстве случаев отличаются большей яркостью, нежели самого автора. И втройне к Тофу (произносится «Тооф», с длинным «о»). Автор не выделяет особо своего старшего брата Билла, потому что он разделяет убеждения республиканцев. Автор к тому же должен признать, что он не лучшим образом выглядит в красном. Равно как и в розовом, или оранжевом, или даже желтом у него же не весенний тип внешности. И еще до прошлого года Билл считал, что Ивлин Во это женщина, а Джордж Элиот[8] мужчина. Далее пишущий эти строки, а также все, кто способствовал созданию этой книги, вынуждены заметить, что, пожалуй, и вправду сегодня появляется, возможно, слишком много текстов мемуарного типа и что все эти тексты, описывающие подлинные события и реальных людей, в противоположность вымышленным историям внутренне мерзки, порочны, неправильны, зловредны и дурны. Однако напоминаем всем и каждому, что мы, читатели и писатели, делаем вещи и похуже.
Занятная история. Как-то примерно в середине работы над этими этими мемуарами к автору, зашедшему в ресторанчик в ковбойском стиле и заказавшему большое блюдо ребрышек с жареной картошкой, подсел знакомый. Он устроился напротив, спросил, что нового, как дела, работает ли автор над чем-нибудь новеньким и т. д. Последний ответил, да, работает, пишет книжицу, то да се Здорово, сказал знакомый, на котором была спортивная куртка из материала, похожего (впрочем, возможно, дело было в освещении) на пурпурный велюр. А что за книжица? поинтересовался знакомый (назовем его, допустим, Освальдом). О чем она? спросил Освальд. Ну как сказать, с прежним красноречием ответил автор, на словах не объяснишь, похоже не мемуары О нет, только не это! пылко перебил его знакомый (возможно, вам будет интересно узнать, что волосы Освальда были уложены перьями). Не говори, что ты попал в эту ловушку! (и ниспадали на плечи в стиле «Подземелья и драконов»[9]) Мемуары! Не смеши меня, старик! Какое-то время он продолжал разглагольствовать в том же духе, с использованием современного сленга, пока автору стало немного не по себе. В конце концов, подумал он, быть может, Освальд в своем пурпурном велюре и коричневых вельветовых штанах прав, быть может, мемуары это и впрямь Плохо. Быть может, изложение реальных событий от первого лица, если только дело происходит не в Ирландии и тебе еще не исполнилось семьдесят, это да, Плохо? В его словах был смысл! В надежде сменить тему автор спросил Освальда, однофамильца человека, который убил президента[10], а над чем работает он (Освальд был в своем роде профессиональным писателем). Само собой автор одновременно ожидал и опасался, что Освальд трудится над чем-то чрезвычайно важным и масштабным например, над опровержением кейнсианской экономической модели или новой версией «Беовульфа» (на сей раз изложенной с точки зрения ближайшей елки[11]), ну и все такое прочее. Но знаете, что он ответил, что сказал этот человек с укладкой в стиле 70-х и в пурпурном велюре? Он сказал: сценарий. Он не выделил это слово курсивом, но мы сделаем это за него: сценарий. Что за сценарий? спросил автор, который не имел ничего против сценариев, любил кино и то, как в его зеркале отражаются ужасы нашего общества, и все такое прочее, он все равно внезапно почувствовал себя немного лучше. Ответ: сценарий «про Уильяма С. Берроуза[12] и наркотики». Ну, тучи внезапно рассеялись, засияло солнце, и автор снова утвердился в своей мысли: даже если идея описания правдивой истории это плохая идея, даже если рассказ о смерти родных и, как результат, разочарованиях не интересен никому, кроме одноклассников автора и пары-тройки слушателей курсов писательского мастерства в Нью-Мехико, все равно есть идеи куда, куда хуже. К тому же если вас беспокоит, что все описанное правда, делайте то, что и автору следовало бы сделать, и что делали писатели и читатели испокон веков: