Феномен вырождения и перерождения православного христианства в отдельное «православие» без веры во Христа привел к тому, что христианам, если таковые еще остались в этой стране и в мире, предстоит понять: возможно, вновь не впервые настает время, когда верующим во Христа придется «выйти из среды развращенных». И иметь мужество жить самим пред Лицем Божьим, имея единственного Отца и Учителя Христа. Церковь это мы, и вместе с нами, «посреди» верующих в Него, Сам Христос удалится из среды тех, кто «превратил Дом Божий в вертеп разбойников». Ибо напомним себе опять поклонение Богу не в зданиях и храмах, но «в Духе и Истине» таких поклонников Бог всегда ищет Себе. РПЦ, прочно став на пути служения «веку сему», и во всем ему уподобившись, все более перестает быть Церковью Христовой. За что же умер Христос, за гуманитарную помощь, что ли?
Дух всеобщего озлобления и разочарования из-за собственных неудач, из-за полного провала надежд на «нашу Победу», и поиск любых подходящих «виновных» в крушении расчетов на лучшую жизнь и светлое будущее («жидовские» происки, американцев, для которых у нас заготовлен «кирдык» ихней Америке, «черных», «захвативших Россию» да кого угодно «не наших») превратился в главную, поистине «национальную», «православную», идею, витающую сегодня в воздухе: «Разорвем их в клочья». И те, кто сегодня, по законам конъюнктуры, уловил ее все такие, и всегда будут в полном порядке, окажутся востребованными обществом: начиная от нашего патриарха, и кончая «православной певицей» Жанной. Православные нехристиане вот что можно было бы сказать о таковых, если бы не боязнь согрешить: все-таки вера дело интимное, а чужая душа потемки. Поэтому каждый сам смотри: «свет, который в тебе не есть ли тьма?»
***
Однако, вернемся к епископам. Пока они рекрутировались самим народом из своей среды, с которой они продолжали пребывать в отношениях отнюдь не формальных, все было более или менее в порядке. Разделяя житейские обстоятельства окружавших их людей, собственно и составлявших «церковь» свободное собрание уверовавших во Христа родственников и соседей для своих «ближних» они были просто самыми уважаемыми из всех, и потому бесспорно достойными «надзирать» за прочими, и «за нравами нашей молодежи». Примеры подобного «старейшинства» нередки. Взять хотя бы чеченских старейшин, которых теперешние ихние религиозные лидеры, а вослед им и их новоявленные «послушники»: ваххабиты, моджахеды и прочие боевики почему-то ни в грош не ставят. Поняв одно, возможно, по аналогии, поймем и второе. Организация «властной вертикали» всегда приводит к ослаблению зависимости выдвиженца от общества, его выдвинувшего. Независимость от мнения окружающих достигается за счет успехов в отношениях с «начальством», от которого зависит назначение или «утверждение» выдвинутого. Таким образом, чисто психологически любой человек, стремясь укрепить свои жизненные позиции, будет в своем служении более оглядываться на того, от кого зависит оценка результатов и, самое главное, возможные оргвыводы, а вовсе не на тех, кому это служение и должно служить непосредственно. Как только появляется начальство, начинаем угождать начальству, а на народ плевать все откровеннее по мере того, как от него все менее зависит наша собственная участь. В технике это называется «ослаблением обратной связи» вплоть даже до полной ее утраты. Стремление к освобождению от внешней зависимости, к замыканию «на себя» рано или поздно делает систему неуправляемой, неспособной к естественной приспособляемости в меняющихся условиях бытия, с которыми связь самовольно разорвана. Тогда система «идет вразнос» и само разрушается. Церковь, как организация, пережила множество подобных крушений, и на сегодня, очевидно, ни одна из ее земных организаций не может рассматриваться, как «единая, соборная и апостольская» вселенская церковь Самого Христа, которую по Его обещанию, во веки «не одолеют врата ада». Но лишь как более или менее организованные обломки, пытающиеся вести свою собственную, частную, жизнь, все менее напоминающую христианскую жизнь общины Христа, и даже жизнь первой Церкви. Все эти «церкви» уже не однажды развалились, и к тому же от причин вполне естественных для подверженных неустойчивости земных организаций, каковыми они все к сожалению и являются со времен ап. Павла и первых епископов. Так надзиратели «церкви», возможно, стали ее невольными сокрушителями.
Монахи
Монашество Как много хочется и должно рассказать хорошего о мужчинах и женщинах, по разным причинам вступивших когда-то на путь иноческого христианского подвига. И как много плохого и горького придется сказать в адрес монашества в целом и о его типичных проявлениях в жизни мира, для которого монашество, как оно само о себе утверждает, «умерло и похоронилось» поймешь ли, и сумеешь ли простить меня, друг читатель? Надеюсь на твое великодушие, и вновь прошу прощения за невольную боль, которую, поверь, всецело разделяю с тобою
Помню одно из своих первых детских впечатлений, связанных с церковью: поездка с родителями в Загорск, в лавру Сергия. Ярким летним деньком, в воскресенье, с утра пораньше, мы выехали на машине из Дмитрова, где я гостил у бабушки, по объездной дороге минуя Москву в Загорск через Поленово. Посетив музей-усадьбу великого живописца, где мне, ребенку, под конец экскурсии стало немного скучно, где-то к полудню мы входили под надвратные своды Лавры. Я мало что знал о церкви, и никогда до этого не оказывался вблизи верующих, собравшихся на молитву. Расскажу оставшееся в моей памяти впечатление, не претендующее на достоверность слишком много прошло лет, наслоивших на память новое знание. Итак.
Толпа. Народу множество, как на демонстрации, но люди не праздны, и не веселы. Общее настроение напряженного ожидания, как бы тревоги, и в то же время в суетном движении многих людей есть какая-то систематичность, деловитость, что ли. Народу очень много, толкаются всерьез, с умыслом, прокладывая себе дорогу, и при этом никто не извиняется. Кругом постоянно возникают короткие злые перепалки, быстро, правда, гаснущие без развития в скандал. Мне неуютно, я чувствую, что мы здесь чужие, и нас так и принимают за лишних здесь чужаков. Почему непонятно. Человеческая масса сосредоточенно жужжит, как улей. Над ней то там, то здесь возвышаются, раскачиваясь, черные шапки цилиндром. И шелест: «Батюшка пошел, батюшка». «Батюшка, благословите!» поворот, наклон, «руку целуй, руку», и вновь неторопливое покачивание черных цилиндров в вышине, над почтительно расступающейся толпой. Благоговение. В почитании нечто хорошо знакомое. Холопство. Постышев, подмечает Солженицын, так долго продержался около Сталина, пережив всех, потому что был денщиком, холуем у барина. Это мы сделали наших епископов, священников и монахов такими, какие они есть сегодня: нашими господами и Князьями Церкви. Мы хотим быть господскими холопами, нам это нравится, и из нас ничто не смогло выбить рабский дух.
Меня охватывает злая веселость, растет протест беспричинной враждебности, которая атмосферой окружает туристов, подобных нам, растворенных в массе верующих людей, заполнивших монастырский двор вытекающими со службы в огромных храмах человеческими половодными ручьями и реками. Мама подводит меня к огромному арочному окну до самой земли, за которым в неохватном, сотканном из светотени пространстве, угадывается роспись стен, мозаика полов. «Что значит трапезный храм? Здесь что, едят монахи? Как, сидя прямо на полу?». Молча, и потому особенно ужасно, стайка черных старух начинает колотить меня, царапать, драть волосы и одежду. И лишь когда отец, страшно ощерившись, с ревом отпихивает от нас, опрокидывая, всю свору, начинается гвалт. «Покажем вам, как Бога хулить! Святотатцы! Сами вы на полу сидите». «Какие же вы верующие», говорит отец уже спокойно, «на ребенка накинулись лишь за то, что глупость сказал так ведь потому и ребенок, что ума пока нет. А у вас-то почему нет ни ума, ни сердца? Да вы хуже фашистов, от которых я вас на фронте защищал». Вдали мелькает, приближаясь, милицейская форма. Отец, решительно рассекая толпу, идет к выходу, мы движемся за ним, понурясь. Я опасаюсь оглянуться по сторонам, смотрю под ноги. Солнышко затуманилось, день померк. Начинает накрапывать дождик, дворники возят грязь на ветровом стекле. Дорога домой тянется в молчании. Я засыпаю.
Тогда я впервые услышал в родительском разговоре слово «фанатики». Встречая его позже в книгах, я узнавал его по ужасу, который вспоминал, испытав при своей первой встрече с монастырем, монашеством, и «верой».
В «идеологии», если можно так выразиться, монашества имеется по крайней мере одно бросающееся в глаза, в том числе и несведущим, противоречие. Парадокс, так сказать. С одной стороны монашество всегда и везде: в своих книгах из поколения в поколение, в особенном учении, которое распространяя в среде верующих, «ученые монахи» выдают за божественную истину и учение Христа (в крайнем случае, за «откровение», тем или иным способом явившееся им от Бога), в поучении верующих «вживую», через непосредственное общение повторяю, всегда и везде монашество оглашает главной христианской добродетелью и своим основным достижением Смирение! При этом утверждается, что Любовь, заповеданная Христом, как таковая, для всех нас недостижима по причине божественности своего происхождения, и потому для грешного человечества должна быть заменена смирением хватит, мол, с нас и этого. То есть, если я, допустим, терплю присутствие ненавидимого мной начальника, и не скандалю с ним, да еще и терплю свою ненависть к нему, не давая ей ходу то и будет с меня. Это и есть любовь «по-монашески». К чему она приводит и во что выливается в самих монастырях, я при случае расскажу как-нибудь попозже, не за завтраком, чтобы не перебить кому-нибудь аппетит.