Там я многому всему научилась, смотреть сквозь стены, как себя вести, как разговаривать и смотреть, чтобы не поплатиться потом. Мне даже было запрещено подходить к окну, что я делала тайком, чтобы подышать свежим воздухом и попрощаться с мамой, которая всегда смотрела мне в окно и махала рукой, а потом удалялась по узкой тропинке вдаль. Я смотрела до тех пор, пока в горизонте и голых деревьях не скрывался её силуэт.
В скором времени, а может и не в скором, потому что любой проведённый день в том отделении был целым испытанием, которое и врагу не пожелаешь. Мама выбила для меня то, чтобы в отделение пришла главврач детско-подростковыми отделениями, посмотрела на меня, с дальнейшим переводом в детское отделение, если они не отдавали меня маме, и чтобы хоть как-то облегчить мои страдания и мучения, она пыталась мне помочь. Но та женщина отказалась меня куда-либо переводить, и единственная надежда у меня оставалась, то перевод до нового года в то самое взрослое отделение 2, из которого меня притащили. Потому что в этом отделении, закрытого строгого режима, никого никогда никуда не отпускали, даже гулять, и на новый год меня никто там не собирался отпускать, во всяком случае, мне моя лечащая врач, так и сказала. Я считала дни, на какой день придётся четырнадцатый день моего нахождения в этом отделении, ранее меня никто никуда не переведёт, а так как она говорила, что минимум четырнадцать, то я каждый день думала о том дне. Тот день был должен быть тридцатым декабря, который мне вовсе радости не внушал, потому что мне рассказывали, что прежде чем пациента отпустить, за ним должны наблюдать, и я боялась, что в том отделении не хватит двух дней на то, чтобы понять, что со мной всё в порядке. В порядке? Так сказано Разумеется, со мной не всё в порядке, учитывая только моё физическое состояние, но душевную боль я должна всячески скрывать. Странно, но эту же боль, рану и травму, они же сами мне и причинили! Запичкали таблетками и уколами, измучили так, что я боялась вообще существовать на этом свете. Ты не знаешь, что с тобой будет завтра, ты боишься разговаривать, страшно даже дышать. И чтобы хоть как-то отвлечься я попросила книгу в старенькой и заброшенной библиотеке кабинета медсестры, которая не пользовалась там никаким спросом. Это было видно по состоянию шкафа, а так же по залежавшимся и пыльным книгам, в которых не было детской литературы. Конечно, мама приносила мне и краски и раскраски, но рисовать там было негде, ведь столы столовой огораживала дверь, за которой я находилась. И вообще, на ту сторону, где было всё задымлено, не особо и хотелось ходить, да и краски эти у меня могли отобрать.
Я откопала старенькую полу рваную книгу Фридриха Горинштейна, изучила содержание, но начала читать с самого начала. И нелёгкие истории о военной жизни детей, а точнее одна история одного мальчика, о том, как он выживал в войну, отвлекала меня немного от моей собственной войны, а так же внушала силы, что и у меня эта война когда-нибудь закончится. Имя этого автора я запомнила на всю жизнь, хоть и не смогла прочесть эту книгу до конца, а мне это очень сильно хотелось сделать, но настал тринадцатый день моего нахождения в этом тюремном отделении, и с утра пораньше я узнала о своём переводе в женское, знакомое мне, отделение. Эту врачиху я запомнила на всю жизнь. Она не только в штык, ровно в восемь часов утра вызывала к себе первого пациента, она и на дежурствах не спускала с меня глаз. Я на столько чувствовала её надсмоторство, что даже снотворное не действовало на меня, и я не спала в эти моменты, но приходилось делать вид, что сплю. Потому что малейший шорох или подъём в туалет, вызывал на её лице столько вопросительных знаков, что я считала лучше лежать полумёртвой, чем вызвать у неё какие-то подозрения, и остаться там ещё дольше на неизвестный мне срок.
Я была очень рада тому, что наконец-то настал день, когда я покину это место, и ждала той минуты, когда откроется та запертая дверь, в которую я тринадцать дней назад стучалась и просилась меня спасти. Эти тринадцать дней протянулись так долго и мучительно, как будто я там пробыла все тринадцать лет. Я была в нервном напряжение и страхе, потому что всё время боялась, что та злополучная врачиха отменит своё решение, что моя улыбка вызовет у неё подозрения, потому что она умудрилась и на это задать мне вопрос. Какая же она всё-таки каменная женщина, не проявляла никаких эмоций, и не позволяла этого делать никому.
Я была очень рада тому, что наконец-то настал день, когда я покину это место, и ждала той минуты, когда откроется та запертая дверь, в которую я тринадцать дней назад стучалась и просилась меня спасти. Эти тринадцать дней протянулись так долго и мучительно, как будто я там пробыла все тринадцать лет. Я была в нервном напряжение и страхе, потому что всё время боялась, что та злополучная врачиха отменит своё решение, что моя улыбка вызовет у неё подозрения, потому что она умудрилась и на это задать мне вопрос. Какая же она всё-таки каменная женщина, не проявляла никаких эмоций, и не позволяла этого делать никому.
Своё внутреннее состояние я могу сравнить с душевной смертью, когда из тебя высосали всю душу, и начали губить физически, не зря говорят, что в аду человеческие души испытывают сильную боль, горят там. Интересно, что будут чувствовать эти люди, когда попадут в ад, из-за которых я так пострадала, а может их уже Бог наказал, что они работают в этом аду, хотя от этого только вред другим, а не их наказание. И не смотря на всё, что мне пришлось пережить, я бы им не пожелала оказаться на моём месте, даже потому, что они уже взрослые.
Я попросила взять книгу с собой, но мне не позволили, хотя она там всё равно никому никогда не была нужна. А так как здание было аварийным, и после нового года отделение собирались переводить в другое помещение, то думаю, от этой книги мало, что осталось бы. Да и мне, можно было и не спрашивать, просто взять и забрать её с собой, о ней всё равно никто уже не помнил, да и медсестра другая в тот день была, когда я выбирала книгу. Я взяла свою скудную часть вещей, и меня повели к двери. Возле неё я стояла с тревогой, да ещё медсестра отошла куда-то, и я находилась на ожидании. Ко мне успели многие подойти, поспрашивать о переводе, да и лечащая врач не забыла ко мне, подойти, которая вызывала у меня ещё большее напряжение, неужели она передумала. Я стояла и ждала, она сказала, что меня сейчас переведут, я улыбнулась, сквозь боль. Подошла медсестра, и мы отправились длинными и запутанными путями туда, откуда я попала в тюрьму. Я только слышала звуки от ключей, которые открывали одну дверь за другой каждого отделения, которые мы проходили, и вот я снова там. Не понятно, чему я тогда радовалась, ведь это не значило, что меня отпустят домой, я радовалась, что меня наконец-то увели из шестого отделения во второе, что у меня появилась надежда побывать дома на празднике, но, даже, если эта надежда окажется напрасной, новый год я встречу хотя бы не в тюрьме.
В том отделении я стала значительнее меньше пить лекарств, мне уже не делали уколы, я была запуганным маленьким существом, которое при общении с врачом кивало только головой, потому что боялось, что-либо говорить, чтобы слова не были восприняты неправильно. Единственное, о чем я говорила и спрашивала врача, то о том, отпустят ли меня на новый год, хотя бы на один денёчек, а врач отвечала, что посмотрит на меня и примет решение, поясняя, что я у них совсем мало нахожусь, вот понаблюдает эти три дня, и тридцать первого числа скажет.
К счастью, я услышала то заветное да, когда пришла за мной мама. Она сказала, чтобы я подарила врачу коробку конфет, которую она принесла с собой. Мы собрались, и она сказала, что мы ещё зайдём поздравить моего лечащего врача из тюремного отделения. Мне этого делать вовсе не хотелось. Я не хотела видеть этого врача, не тем более оказаться там вновь даже на секунду. Но мы это сделали, ещё мама дала мне конфеты и сказала, чтобы я угостила пациенток из моей палаты, а тех, кого нет, оставила на кровати. Я так и сделала, а ещё на моём месте лежала уже новая пациентка, вернее старая переведённая из буйной половины. Я ей дала конфету лично в руки, а когда ушла, обернулась и повернула голову на окно второго этажа палаты, в которой я находилась, чтобы посмотреть, как смотрела на меня мама и махала мне рукой, а я смотрела на неё с надеждой и ждала. В этом окне я заметила ту женщину, которой лично в руки дала конфету, которая смотрела на меня. Я ей помахала рукой, внушая такую же надежду, которую когда-то ждала сама, надежду, что и в её жизни будет всё хорошо, и что её тоже когда-нибудь отпустят домой.
5
Очутившись, впервые, почти за три недели, на улице, воздух мне казался каким-то необыкновенным. Я делала, глубокие глотки вздохов, и наслаждалась тем, что я дышу, что я дышу чистым и свежим воздухом, а не куревом. Оказавшись в своей квартире, я начала целовать родные стены и приветствовать дом и бабушку, которая меня ждала. Я так боялась, что никогда не окажусь дома, что решила гладить и обнимать родные стены. Тот новый год был самым запоминающимся в моей жизни, я впервые попробовала ананас, была рядом с близкими любящими меня родителями в родном чистом и светлом наполненным добротой лаской и теплом, доме. На праздниках моей маме пришлось вытащить гвоздики из моих ушей, потому что кровь в них не проходила, ещё я сказала маме, что хорошо, что осенью она мне позволила коротко обстричь мои длинные волосы, которые я растила с самого рождения. Как бы мне трудно с ними там пришлось, как бы я их заплетала, мыла и расчёсывала, если там не было для этого условий. Даже день бани был не целый день, а по расписанию, и душевая всё время была занята, а вещи личной гигиены там негде было хранить, тумбочек не было, мои вещи лежали в пакете под кроватью и их кто угодно и когда угодно мог растащить. И лишь однажды я смогла там помыться, запрятав маленькую бутылочку, в которой мама мне принесла шампунь в определённый день, когда я ей рассказала о расписание, когда разрешено было мыться. Это были определённые дни в определённое время. Расчёской там я никогда не пользовалась, и короткие волосы были для меня небольшим облегчением.