И как теперь ходить в поле? воскликнул кто то из собравшихся. На машинах не проехать, а на своих двоих много добра не упрешь.
Правильно Витек сказал. Взять штурмом один пост, положить двух трех уродов и сразу блокаду снимут, предложил Котел.
Давно пора было, воскликнули за столом.
Ага, получат на что нарывались, уроды.
Фара взмахнул худощавой рукой, будто лезвием и сказал:
Ау, блин, бойцы. Их в пять раз больше.
А у нас стены толще.
А воду кто нам привозить будет? С собственным желудком воевать собрался? спросил Опер Котла.
Найдем водовозку, делов то.
А поедешь ты на ней как, если дороги блокированы?
И что теперь проглотить это предлагаешь? Запереться тут, и позволить им наш кусок хлеба захапать?
Надо тщательней работать. Давать скидки и тогда все будут брать у нас, и Гортранс отстанет.
Гул криков и препирающихся голосов смещался в голове Кобальта в одну сплошную звуковую кашу. Он думал о том, что сказал ему Витька. Слова племянника вывели его из себя он едва сдержался, чтобы не убить его. Но были ли те слова лживы? Или он услышал правду, которую так боится принять?
Проглотим сейчас, и нас вообще стеной обнесут, сокрушался Котел. Как прокаженных. И сдохнем от жажды как в блокаду.
Да, мы не терпилы.
А, может, кто из нас правда пристрелил тех уродов? перекроил напряжение Фонарь. Ну же, сознавайтесь, парни.
Брехня, отмахнулся Фара. Все бы уже знали.
Зачем им это придумывать? спросили его несколько человек в голос.
Провокация это!
Кобальта вызвали по рации, и он вышел из столовой, ни с кем не попрощавшись.
Надо успокоиться. Батя обо всем договорится, услышал он голос Опера напоследок.
В фойе третьего этажа Кобальт заметил повара Матусевича увлеченно беседующего с тем самым пацаном, которого привел Фонарь. Имя у него еще странное. Локус. Если пацан до сих пор здесь, значит, Току не удалось найти его родственников. Надо поговорить с Олей, чтобы она его забрала и распределила кому нибудь в семью. Не будет же пацан и дальше волочить свое существование с Током. Испортит его этот забулдыга. Один плохой пример уже есть.
Батя сидел за столом, сложив перед собой сжатые в кулаки руки. На нем не было лица. Кобальт только однажды видел его с таким отрешенным взглядом. Дело было во времена, когда Гортранс только зарождался. Тогда община представляла собой сборище бывших урок и отбросов, которых Суворов собирал по всей вымершей Москве. Плохо организованные, озлобленные, они работали на расчистке дорог и часто конфликтовали со всеми представителями общин. Один из таких конфликтов едва не перерос в полномасштабную войну. Батя и Суворов встретились, чтобы решить очередной спор, разговор зашел слишком далеко. Батя, будучи в компании всего трех человек на глазах десятка дружинников зарядил Суворову по роже. Возможно, именно вопиющая наглость и смелость командира сталкеров остановила будущего Великого князя отдать приказ пристрелить наглеца на месте. Впоследствии Батя выплатил за это оскорбление солидную компенсацию в монетах, однако Суворов не забыл прилюдный позор и мечтал отомстить.
Контракта на поставки ГСМ не будет, Батя обрушил кулаки на стол. Сил у него осталось немного, поэтому удар получился скорее символическим. Иван Иваныч считает, что таким образом публично выкажет нам свою поддержку в этом конфликте. Я убеждал его, что без контракта, мы скоро останемся без фляги в казне, но у него связаны руки. Гортранс его главный партнер, он не будет рисковать своими гражданами.
Они перекрыли все дороги, сказал Кобальт.
Мы бы сделали то же самое, в тоне главы Мида звучали обвинительные нотки в адрес сталкера. Суворов в бешенстве и жаждет крови.
Кобальт вдруг осознал, что того Бати, который врезал Суворову, который прошел несколько войн и десятки раз оказывался на грани гибели больше нет. Человек, сидевший напротив, был лишь его бледной тенью. Что с ним случилось?
Иван Иваныч прагматик до мозга костей. Его можно понять.
Батя с трудом поднялся, прошагал к окну. Солнце бледным пятном просвечивало под густыми облаками. Ветер гнал приятный прохладный воздух по опустевшим улицам города, пропускал его сквозь затянутые паутиной форточки, через открытые настежь проржавевшие двери, через разбитые мародерами окна и покосившиеся от лопухов рамы.
Будет трибунал, Батя обернулся к сталкеру и внимательно посмотрел ему в глаза. Есть свидетель.
Невозможно, Кобальт помолчал и спросил. Кто?
Какой то бомж. Говорит, видел, как сталкеры застрелили дружинников на Арбате, а потом увезли тела.
Батя заметил замешательство на лице Кобальта.
Вас же никто не видел, так ведь?
Кобальт рассказал историю встречи с бомжом в книжном.
Такое нужно говорить мне сразу! обрушился Батя. Ёп вашу мать! Что он видел?
Только как мы едем к Арбату. Больше ничего.
Судя по тому, как четко описал тебя, он видел достаточно.
Батя выжидающе смотрел на сталкера, надеясь услышать убедительное опровержение. Кобальту нечего ответить. Бомж действительно видел их и за деньги от Гортранса мог приплести к рассказу все что угодно.
Ты точно больше ничего не хочешь мне рассказать о том дне? с недоверием спросил Батя.
Нет.
И о деньгах, которые вы забрали?
Кобальт машинально попятился, словно его тараном толкнули в грудь.
У них при себе было две штуки фляг, пояснил Батя. Хочешь сказать, вы их не брали?
Мы свалили тела в машину и увезли. Если и были деньги, то остались при них.
Батя помолчал и кивнул. На его лице мелькнул лучик облегчения.
Ладно. Тогда пусть там и останутся. Вернуть мы все равно не можем, а мне эти грязные деньги в казне не нужны.
Глава общины рухнул на кресло, словно сваленное ветром с опоры чучело. Закрыл лицо руками, глубоко вздохнул.
Трибунал это не так уж плохо. Будут присутствовать все представители общин, выслушают и нас, и их. Гум и Гарднер тоже недолюбливают Гортранс, так что Суворову будет непросто их убедить. Решение трибунала обязательно для всех, его нельзя будет оспорить тоже плюс. Может нам и повезет, главное, чтобы все произошедшее оставалось втайне. Следи за Витькой, он слишком импульсивный, юношеский максимализм из него так и прет. Свидетель это хреново, конечно. Тебя он опознает. Но тебя и так все знают. Надо хорошенько пройтись по каждому пункту, восстановить все по секундам, чтобы комар нос к нашим показаниям не подточил.
Думаю, ты справишься с этим и без меня.
Кобальт кивнул и спокойным шагом направился к выходу.
Ты куда? Мы еще не закончили. У нас трибунал скоро, ты что не слушал меня?
Кобальт обернулся.
Политика твое дело. Мое ходить в поле. Я сталкер.
Если мы проиграем трибунал, тебя вздернут, понимаешь, нет? Труп привяжут к водовозке и будут возить по Садовому, на радость дикарям, пока не сгниешь. Наше положение очень серьезное, сейчас все зависит от решения этого трибунала.
Уверен, ты выкрутишься.
Кобальт улыбнулся, вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.
***
Витьку с детства манила высота. Будучи совсем молодым, он забирался на крышу Мида, сидел там часами, и никому не было до него дела. Наверху, где уже не летают вымершие птицы, воздух еще пропитан остатками былой жизни. Здесь ощущаешь себя по настоящему свободным нет нужды сражаться за воду и за возможность быть кем то, кем не являешься. Наверное, поэтому никто не поднимается выше десятого этажа боятся лицезреть самих себя, боятся увидеть правду.
Он вспомнил ехидствующие морды дружинников, вспомнил тварь, летящую вниз, словно небесная кара. Она появилась именно тогда, когда он пожелал этого. Справедливость восторжествовала. Нужно было не прятать тела, а отвезти на Красную площадь и швырнуть на брусчатку под палящее солнце. Чтобы гнилой смрад разносился по округе в предупреждение остальным. Со сталкерами шутки плохи. Но Кобальт, великий твареборец, струсил решил спрятаться, залезть поглубже в нору и не высовываться. Как же Витька ошибался в нем. Стало стыдно, что так долго пытался добиться его признания. Не нужно ему больше благословение дяди Димы, пусть проглотит свое вечное занудство и понукание. Решил выгнать его из сталкеров, думал Витька будет на коленях стоять и умолять вернуть его. Не дождется! Он больше не ребенок и сам будет решать, что плохо и что хорошо, куда ходить и с кем общаться. Если сталкеры позволяют обходиться с собой, как с отбросами, то Витька больше не желает быть их частью.
Прохудившиеся стальные перегородки шпиля едва удерживали остроугольную конструкцию высотой в полсотни метров от схлопывания и падения в бездну. Иногда Витька представлял, как шпиль кренится и увлекает его за собой. Скупая на события жизнь пронесется многократно, прежде чем его тленное тело долетит до земли. После никто и не заметит, что Витька пропал, будто его и не было никогда.