Сколько они передвигались так мучительно медленно, с остановками, когда девочка останавливалась и пыталась отдышаться, набраться сил, неизвестно. Время остановилось, прекратило свой бег. Иван слышал, как дыхание с протяжным сиплым свистом выходило из её груди. «Надорвётся», с тревогой думал он. Она с новым мучительным рывком начинала движение. И с каждой такой остановкой ей было всё сложнее двинуться снова, таща на себе непосильную ношу. Ладони и локти, от того что приходилось всё время опираться на них при движении, изодрались в кровь. И с каждым новым рывком содранная кожа начинала ещё больше кровоточить. Теперь Лизе приходилось, морщась от боли, передвигать руками.
Стало темнеть, резко похолодало, от болот потянуло холодом и сыростью. Где-то в тишине, разрываемой только стонами раненого и её собственными, тревожно прокричала птица. Иван чувствовал под собой движение хрупкого женского тела, чувствовал, как оно ослабевает, но не останавливается, медленно и упорно они продвигались вперёд. Мучительно медленно Одежда Лизы стала тяжёлая от мокрой грязи. Кровь из наспех перевязанной раны уже не бежала, но мучительно жгло в нутре, так же мучительно тошнило. Казалось, они не доползут никогда
И вот когда они уже почти миновали линию фронта, за которой стоял сан батальон, осталось только с полкилометра до леса, как в небе, в лиловом зареве, где заходило солнце, показались немецкие бомбардировщики. Они летели с нарастающим гулом, заслоняя и без того тусклый вечерний свет. Их отдалённый, но всё возрастающий вой, похожий на пронзительную сирену, от которой стынет кровь и перестаёт течь по жилам. Протяжно-свистящая сирена оглушала. Эта жуткая зловещая песня смерти специально придуманная фашистами для устрашения всего живого, что могло слышать и испытывать страх.
Бросай меня, Лиза! Уходи! Ты успеешь добежать до леса! кричит Иван, но девушка упрямо продолжает ползти. Иван кричит, насколько ему позволяет рана в животе, Ты слышишь меня, дура?! Мать твою, Лиза!..
Нет тихо, но с твёрдой решимостью произносит она. Он слышит её ответ и ещё больше приходит в отчаяние. Неимоверным усилием, не сдержав крик боли, Иван переворачивается на живот и подминает под себя девушку, полностью закрывая её своим телом, пряча под собой. Тревожный гул приближается, земля дрожит, отражая этот зловещий гул.
Замри! Слышишь, замри! кричит он ей, стараясь перекричать надвигающийся рёв юнкерсов. И сам закрывает глаза, стискивает зубы. Он надеется, что лежащий без движения в окровавленной одежде человек будет принят с высоты фашистскими лётчиками за убитого.
Гул приближался. Караван смерти быстро и неотвратимо надвигался. Иван, стараясь уберечь, заслонил своим телом девушку так, чтобы, когда начнут стрелять, осколки снарядов впивались в его тело, не в её, рвали живьём его плоть. Гул становился всё ближе, оглушал. Иван почувствовал, как Лиза под ним перестала дышать, даже её сердце остановилось, замерло в ожидании неотвратимого, неминуемого Его сердце тоже замерло, тело стало каменным от нечеловеческого напряжения. Да разве можно приготовиться к смерти?! Когда тебе всего восемнадцать лет!
Тень от широких крыльев юнкерса упала на них, бомбардировщик с гулом, от которого застывает в ужасе всё живое, на бреющем полёте совсем низко, так что ветер с силой окатил холодной волной замеревших на земле людей, пролетел мимо. А за ним ещё один и ещё Всего их было пять. И после каждого так всё леденело внутри, что, казалось, сердце остановится от неимоверного напряжения. И гул в ушах, теле Хотелось стать невидимым, быть не здесь, не в этом страшном месте и не в это время Так, лежащие на земле люди, умирали пять раз, после каждого пролетевшего огромного тяжёлого ревущего чудовища
Наконец, зловещий гул стал удаляться за линию горизонта. Парень ещё долго, минут десять, лежал неподвижно, боясь даже вздохнуть, и девушка под ним тоже не дышала, не шевелилась. Наконец, начав чувствовать, что холод от грязной болотистой сырости проникает сквозь кожу, он приподнимается.
Ушли шепчет Иван и смотрит в испуганные расширенные зрачки девушки, в её бледное лицо, покрытое липкой холодной испариной, Испугалась? Не бойся, не вернутся он не успел договорить, теряя от боли сознание.
В себя Иван пришёл уже в полевом госпитале, в постели, под шерстяным одеялом. Его прооперировали, не дождавшись, когда он придёт в сознание. Врач, Марк Захарович, ещё не старый тучный мужчина с седыми волосами, наклонился к его постели.
Ушли шепчет Иван и смотрит в испуганные расширенные зрачки девушки, в её бледное лицо, покрытое липкой холодной испариной, Испугалась? Не бойся, не вернутся он не успел договорить, теряя от боли сознание.
В себя Иван пришёл уже в полевом госпитале, в постели, под шерстяным одеялом. Его прооперировали, не дождавшись, когда он придёт в сознание. Врач, Марк Захарович, ещё не старый тучный мужчина с седыми волосами, наклонился к его постели.
Як ты, хлопец? Оклемался? Ну, добре Вижу, что оклемался, добродушно произносит он.
Девочка Где она? спёкшимися сухими губами произносит он.
Врач всё понял, похлопал ладонью по его руке и добродушно проворчал:
Вот ты какой! Тебе чудом ногу спасли, без ампутации дело обошлось, а ты первым делом о девчонках думаешь! В тыл её отправили. Восемь часов тебя на себе по грязи волокла Воспаление лёгких у неё сильное. Но ты не тревожься, седовласый врач сжал руку Ивана, почувствовав, что ладонь парня задрожала, Лизка девка хоть и щуплая, но стойкая. Она-то уж оклемается быстро.
Адрес Мне нужен её адрес, упрямо произносит Иван.
К своей сестре я её отправил. Дам я тебе адрес, не переживай, хлопец, доктор вдруг хитро прищурился и с улыбкой спросил, Хочешь лично ей спасибо сказать? Оно немудрено Вот какого здорового детину на себе волокла.
Хочу сказать спасибо, да, с той же упрямой решимостью ответил Иван.
Ивана перевели в госпиталь в освобождённом от немцев городе. Ларису Нельскую назначили старшей медсестрой, ходила она всегда в военной форме, в юбке, ремнём затянув тонкую талию на гимнастёрке, тёмные густые волосы собраны в строгий, но замысловатый узел. Врачи и пациенты Ларису Ивановну (несмотря на юный возраст, всего двадцать лет, Нельскую звали по имени-отчеству) обожали, за глаза называли «богиней». Те, кто не лежащие, а могли вставать и передвигаться, дарили старшей медсестре букетики полевых цветов, которые она с холодной благосклонностью королевы принимала. Но никому предпочтения не отдавала. А когда Иван начал вставать и ходить после операции, как-то подошла к нему и говорит: «Завтра вечером танцы будут, пойдём?» «Да мне и надеть-то нечего», засмущался Иван. «Ничего найдём что-нибудь». И к вечеру принесли ему девчата-медсёстры рубашку, наспех сшитую из парашютной ткани хорошего немецкого качества. А сама Лариса пришла в тонком ситцевом платье в горошек, туфельках, белый платочек на плечи накинула. Красавица! Глаз не оторвать. И не отрывали. Всё мужское внимание ей одной досталось. Бойцы же, они изголодались по эмоциям, по обществу женщин. А тут женщина, да какая при этом красивая!
В бывшем здании театра, в котором ранее размещалось немецкое командование, зал просторный, гулкий. Установили патефон, красный уголок наспех оформили. Мужчин и парней, конечно, намного больше чем женщин. Да и женщин всего несколько девчат из медсанбата. И среди них Лариса ярче всех, к ней сразу же и начали проявлять внимание бойцы. Первыми её пытались на танец пригласить «летуны», так лётчиков называли. Они, как известно, самые отъявленные бабники, а танкисты прославились, где бы ни появлялись, хулиганством. Лариса сразу подошла к старшему лейтенанту (теперь уже старшему!) Ивану Покровскому, взяла его за руку, нежными тёплыми пальцами сжала его грубую ладонь и, смотря ему в глаза, сказала: « Ты меня, Ваня, никому здесь не отдавай. Только с тобой танцевать хочу». Так они вдвоём весь вечер и протанцевали танго Рио Риту, фокстрот, вальс. Благо, девчонки медсестрички его накануне быстро обучили основным движениям в танцах. Иван чувствовал на себе весь вечер завистливые и сердитые взгляды бойцов. Он знал, каждый из них за Ларису в огонь и в ад пойдёт, не раздумывая, а досталась её благосклонность ему одному.
А через пару дней подошёл Иван к главврачу и просит: « Вы отпустите меня, Марк Захарыч, на фронт. Выздоровел я. Нечего мне, здоровенному детине, в тылу отсиживаться». В общем, выпросил у врача разрешение снова на фронт.
А после его полк перевели в Харьков, в Украину, а оттуда в Варшаву, в Берлин На рейхстаге на стене свои имена оставили и надпись: «Слава тебе, Советская Отчизна! Твои сыны до Берлина дошли!» Вот так вот всю свою тоску и любовь по Родине в эту надпись вложили, а потом не удержались и приписали крепкий русский мат на гладкую стену Рейхстага. В этом тоже тоска по Родине