Морана
Олег Малахов
© Олег Малахов, 2021
Женщины творят историю,
Хотя история запоминает лишь имена мужчин.
ГЕНРИХ ГЕЙНЕ
Глава первая
Яков Александрович, разрешите обратиться? Вас командир полка к себе требует, проговорил полковой адъютант поручик Одоевский, просовываясь в дверь небольшой и тесной избы.
Сулицкий оторвался от стопки бумаг, которые он заполнял, временами щелкая на счётах, и повернул голову к говорившему. Сухое, тонкой лицо, с прямым изящно обрисованным носом, было сурово. У Сулицкого был острый взгляд и темно-серые глаза, а так же английские усы, это когда у усов широкое основание над верхней губой и тонкие длинные кончики.
Он внимательно посмотрел на вошедшего и, не здороваясь, спросил:
А в чем, собственно говоря, дело?
Одоевский фыркнул от давно сдерживаемого смеха, видимо, начавший мучить его еще у командира полка.
Там вольноопределяющийся у командира! Ну, клянусь, женщина. Да какая! Наш Николай Михайлович аж вспотел от волнения с нею или с ним, уже и не знаю, как и правильно сказать. За вами послал. Видно на вас последняя надежда.
Сулицкий нахмурился.
Не говорите глупостей, Одоевский, сказал он, что вы как мальчик маленький! Какая еще женщина?
Ну, ей-богу, не вру, Яков Александрович. Да и зачем мне вас обманывать? Правда женщина, сейчас пойдете и сами убедитесь.
Откуда же она здесь взялась?
Сегодня утром приехала. На телеге вместе с продовольствием. В папахе, в шинели, все как положено. А с собой у неё бумага от какого-то важного генерала. Ну, вы знаете Николая Михайловича. С одной стороны женоненавистник, Шопенгауэра цитирует кстати и некстати, а с другой «бумага» от начальства. Ничего не поделаешь! Велел вас срочно привести к нему. Видно, вам в роту это сокровище достанется.
Этого ещё мне не хватало, сказал Сулицкий и поднялся с ящика, который служил ему вместо стула.
Теперь, выпрямившись во весь рост, он заполнил всё пространство в избе. Немного выше среднего роста, худощавый, статный, весь в мускулах, был он как бы целиком вылит из бронзы. В ловких, отчётливых движение чувствовалось сила гимнаста. Настоящий военный, отлично выправленный пехотный солдат. И одет он был с таким изящным военным щегольством, с каким редко кто одевается. Всё от воротника кителя, защитного цвета, до носков его сапог было образцом военной формы. Все было не новое, сильно поношенное. Под правой подмышкой была аккуратно, треугольником, вышита заплатка. Золотые с алым просветом погоны чуть сморщились и потемнели от времени, пыли и дождей. Брюки, из того же материала, что и китель, свободно охватывали стройные, мускулистые ноги и уходили в высокие, чёрные, блестящие сапоги, плотно облегавшие икры. Его одежда и кожа сапог, казалось, срослись с этим сильным человеком, и составляли с ним одно целое.
Пойдёмте, сказал он, и, накинув ловким движением кавказскую папаху серебристо-серого цвета, он нагнулся в дверях и вышел на улицу.
Шла тёплая польская весна. На голых ветвях раскидистых яблонь и вишен, росших перед избой, дружным хором, наперебой чирикали воробьи. Солнце сверкало с голубого неба, и на солнечной стороне была чёрная липкая грязь. Вдоль домов солдатами была натоптана узкая тропинка, блестевшая на солнце словно посыпанная алмазной крошкой.
Недалеко от канцелярии на выступе избы сидели офицеры 1-го батальона. Они поклонились Сулицкому и поздоровались с ним. Разговор, шедший буйно, при его приближении стих. Видно, говорили про него.
Едва он прошел, как разговор возобновился, голоса загудели.
Ну и везёт же Сулицкому! воскликнул плотный и толстый поручик Рыков, командир второй роты. Как пить дать, этакую кралю ему в роту дадут.
А ты, Рыков, уверен, что это девушка, а не юноша? слегка заикаясь, спросил Сабуров.
Сабуров был трижды ранен, трижды эвакуирован и трижды возвращался обратно в свой полк. Он был рыжий, с длинной несуразной головой, бесцветными глазами, и, неприятным на вид, красным лицом, но товарищи его очень любили за храбрость, а начальство за исполнительность. Он уже семнадцатый год служил в полку, был в нем самым старым офицером и на днях ожидал подполковничьего чина «за раны и терпение», как он сам говорил.
А как же! живо возразил Рыков и начал изображать только-что прибывшего вольноопределяющагося. Я же его первый встретил. Ну, сами посудите господа, ну какой-такой вольнопёр, какой бы даже развязный он не был, полезет прямо к офицеру с расспросами. А этот только с телеги соскочил и прямо ко мне. Правую лапку, знаете, вот так, лодочкой к папахе, и говорит: «Ваше благородие, будьте добры, скажите, где я могу найти командира полка полковника Болдырева Николая Михайловича?» «А вам зачем?» спрашиваю я, а сам слушаю и умиляюсь. Не говорит, а поёт, голосишко так и звенит. «Я назначен к вам в полк охотником». А я, понимаете догадываюсь, какой тут шоколад, и говорю: «Воевать захотелось?» «Да, очень!» И, знаете, так у него это «очень» по-женски вышло, что уже сомнения мои начали разлетаться женщина и точка, а тут она сама начала «Я, говорит, и стрелять умею, из ружья я учился. И я все знаю, что строя касается» Ах, думаю, какая милаха «стрелять из ружья умеет». Такое, господа, знаете, только двенадцатилетний мальчик скажет, а не вольнопёр идущий в солдаты. Ну, а я ему вопрос: «А как вас зовут?» Понимаете, не как фамилия, и не на «ты», а просто, как девиц спрашивают «Как вас зовут?» И вообразите, даже глазом не моргнул, «Моран Йовичич». Моран, черт, думаю, и дурацкой же имя. Барышня, пожалуй, такое себе и не выбрала бы никогда. «У меня, говорит, и бумаги имеются». Мне-то какое дело до твоих бумаг. Показал я ей, значит, дорогу, иду с нею и все думаю женщина или нет? А только, господа, наверное женщина.
А волосы у неё какие? спросил прапорщик Гаджимурадов, здоровый детина, недавно прибывший в полк из школы прапорщиков.
Волосы? переспросил Рыков. Обыкновенные. Остриженный под гребенку. По форме, как полагается.
Ну-у протянуло несколько голосов с полным разочарованием. Какая же женщина даст свои волосы отстричь. Просто хорошенький мальчик, а вам и пригрезилось.
Ну, если мальчик, так уж чересчур хорошенький, с каким-то сожалением, что его опровергли, проговорил Рыков. Но, господа, постойте, если мальчик, то почему тогда послали за Сулицким?
А что твой Сулицкий? задорно спросил Гаджимурадов.
В смысле что? Сулицкий это не ты. Это святой человек. Ему хоть ангела в роту пусти, и не подумает соблазнить.
Да ангел-то и не для соблазна создан, засмеялся хриплым смешком Сабуров, а вот ты ему Венеру подведи и тогда посмотрим, устоит твой Сулицкий или нет.
Хоть сто Венер! воскликнул Рыков. Сулицкому это все равно что ничто.
Только вот, господа, если это женщина, сказал штабс-капитан Подберёзкин, то Сулицкий откажется взять её к себе. Зачем ему такое добро? Зачем пакостить свою лихую третью роту.
Ну, брат, ты Болдырева плохо знаешь. Прикажет и все тут. Ведь раз у неё бумаги есть, надо полагать, баба с протекцией возразил Сабуров.
Да почему сразу испакостить роту? горячо воскликнул Гаджимурадов. Женщина, напротив, внесёт чистоту и благородство в нашу среду.
Слыхали мы эти песни много раз сказал Сабуров.
А как же сёстры милосердия?!
А что сёстры? спокойно глядя на Гаджимурадова своими бесцветными глазами, проговорил Сабуров.
Как что?! воскликнул он и захлебнулся. Помилуй бог! Да ведь сколько в них святого, чистого и прекрасного. Это такая прелесть!
Да ты не кричи, погоди. Вот ты нашего генерала знаешь?
Ну знаю, и что?
Так вот, значит, как-то раз докладывают ему: приехали сёстры. А он, знаешь, своим немного хриплым таким голосом спрашивает: «А что, они доступные или недоступные? Потому, ежели доступные, так ещё туда-сюда, ну а ежели недоступные, так у меня вся дивизия повлюбляются и начнёт по лазаретам бегать».
Ой, оставь, пожалуйста. Наш генерал известный циник.
Нет, друг мой, не циник он, а просто старый солдат и знает, что от этого товара на войне добра мало бывает. Вот и теперь, если это доброволец-женщина, хорошего мало с ней будет.
Ну постойте, неужели вы не допускаете хороших побуждений в женщине. Наконец ведь есть же натуры, в которых больше мужского, нежели женского. Натуры, где «М» преобладает над «Ж». Ну и таким натурам, понятно, невмоготу сейчас оставаться дома. Каждому хочется внести свой вклад в дело защиты родины. Приобщиться, так сказать, к этому великому и святому делу, серьезно заговорил Гаджимурадов.