Ткаченко. Ты не осмелился.
Калянин. Я подошел.
Ткаченко. И сумел набиться ей в отцы?
Калянин. Девушка она была шведская. Белокурая, метр восемьдесят, с ногами, что наши сосны разговорный английский в моих соревновательных поездках по Европе освоил, а шведы владеют им, как родным. Выдав «How do you do?», я обрел уверенность, и у нас пошло-поехало из ротовых отверстий словечки вылетали раскованно. У меня в основном односложные, типа междометий. Мне на английском свободно свои мысли не выразить, да и мужчина я, с чего мне забалтываться и длинными фразами шпарить. Когда шведка ко мне двигалась, она кушала шоколадный пончик. Доела и, эротично облизывая пальцы, выложила мне, что она из Гетеборга, что обожает путешествовать, побывала и у нас в России на Камчатке. У вулкана Корякская Сопка.
Калянина. Действующего?
Калянин. Она не обмолвилась, а уточнять я ее, конечно, слышал, но преимущественно на нее смотрел.
Калянина. Действующим?
Калянин. Кем?
Калянина. Мужиком! Глядя на шведскую потаскуху, ты почувствовал, что ты еще действующий?
Калянин. В номер я ее привел.
Ткаченко. Сказать ей, что ты ее отец?
Калянин. Врать столь милой девушке мне расхотелось. Раз мне представился такой удобный случай быть честным, зачем же его упускать?
Ткаченко. Не лгать, жить по совести правильно.
Калянина. До он ей солгал! Со всей кобелиной лживостью наплел ей, что он не женат! Или для шведских потаскух незначительно, кто женат, а кто холост?
Калянин. Она не потаскуха она Карин. Карин Оллсон. Из Гетеборга. С людьми она сходится запросто! А что я? Я покорился обстоятельствам. По всем пунктам.
В комнату входят Луфанов и Блошигин на худосочном Луфанове зеленоватый лыжный комбинезон.
Блошигин поплотнее и комбинезон на нем белый.
Калянин. Вас, парни, мы увидеть уже не чаяли. Тренер вас звал, а вы чего? Чем вы оправдаете вашу задержку?
Луфанов. Нас звали двоих. А когда я Виктора Петровича услышал, Жоры около меня не было за минуту до этого из избы ему приспичило выйти. И я, чтобы пригласить его к вам, тоже вышел.
Ткаченко. Возле избы его не было?
Луфанов. Был.
Калянина, фыркнув, покидает комнату.
Ткаченко. И что же? За это время и письменное приглашение можно было составить! Что вас там так увлекло, что вы заставили меня ждать? Команда войти пришла к вам от тренера! Сверху пришла! Для вас мое устное распоряжение, как для районного чиновника министерская бумага с печатью! Ему приказано, и он обязан сломя голову делать! А вы почему поторопиться не соизволили?
Блошигин. Мы разговорились.
Ткаченко. О том, идти ко мне или не идти? Кто-то из вас высказывался «за», а кто-то заявлял, что тренера допустимо ослушаться? И кто же из вас этот смутьян? Говорите, кому из вас вломить по шее лыжной палкой.
Блошигин. Если за дело, то никому. Вас, тренер, мы не обсуждали. У нас бы языки к гортаням приросли, начни мы на вас катить. Я бы и тому мужчине, скажи он о вас грубость, продолжать бы не дал. Ушел бы назад в избу. И что бы ему оставалось, кроме как заткнуться? Перед кем ему было бы вас обкладывать? Перед лесом?
Ткаченко. Ты, Жора, о ком? Какой мужчина, какие обкладывания, какого ты мне тут заливаешь у избы ты наткнулся на какого-то праздношатающегося мужика? У твоего дома, Петр Палыч, зимой что, принято променады устраивать?
Калянин. При желании чего не сделаешь. Откуда он шел, ты не заметил?
Блошигин. Он стоял у вашей двери. В спортивной шапке и с лыжами. Фирмы «фишер». По его внешности он стреляный воробей. Спросил у меня, сколько нас будет в забеге, я ответил, что трое, и он промолвил, что численность участников «Усть-Куйгинской лыжни» можно увеличить. Как повести себя в подобной ситуации, я не знал. Чтобы что-то сказать, сказал, что тренер учит нас распределять силы. На стартовом участке все не расходовать, а то на финише не просто не выиграешь, а даже до него не доедешь.
Луфанов. Когда я вышел из избы, они действительно беседовали о тактике. Я подключился и стал говорить, что это правда, при неэкономичной манере бега ты уже на середине дистанции мечтаешь с нее сойти из тебя словно бы весь воздух выпустили. И ты, задыхаясь, думаешь: ну и дурак же я тренер меня предупреждал, а я в который раз решил по-своему сегодня, тренер, я бешеной таранкой со старта не понесусь.
Ткаченко. Семьдесят пять километров, Гришенька. По холодному дремучему лесу. Если на пятидесятом километре тебя подкосит усталость, уповать тебе не на что. Машина «скорой помощи» к тебе с небес не спустится.
Луфанов. Когда я вышел из избы, они действительно беседовали о тактике. Я подключился и стал говорить, что это правда, при неэкономичной манере бега ты уже на середине дистанции мечтаешь с нее сойти из тебя словно бы весь воздух выпустили. И ты, задыхаясь, думаешь: ну и дурак же я тренер меня предупреждал, а я в который раз решил по-своему сегодня, тренер, я бешеной таранкой со старта не понесусь.
Ткаченко. Семьдесят пять километров, Гришенька. По холодному дремучему лесу. Если на пятидесятом километре тебя подкосит усталость, уповать тебе не на что. Машина «скорой помощи» к тебе с небес не спустится.
Луфанов. А что сразу «скорая»? Я отдохну и поеду.
Ткаченко. На отдых нужно время. А у тебя его нет за краткий период ты не восстановишься, а сколько-нибудь долгое пребывание на морозе в неподвижном состоянии опасно тем, что кровь стынет, мышцы и сухожилия задубевают, и в человеке усиленно происходит реакция отторжения. Отторжения жизни. Тебе нравится, как ты живешь?
Луфанов. Я живу недостаточно качественно.
Ткаченко. Но ты живешь. И будешь жить, если твоими причитаниями удачу не спугнешь. Гляди, злой рок расчехлит свой меч, и в лесу у тебя сломается лыжа. А за ней вторая! Аховое положение, Гришенька! Мы с Жорой, мощно отталкиваясь, уезжаем, а ты вопишь нам вслед: «У меня неприятности с лыжами! Я проваливаюсь в снег! Подумайте о возможности вернуться!». Вряд ли, Гриша нам наше, тебе твое. Расплата за содеянное!
Луфанов. А что же я такого умудрился содеять, чтобы меня так казнить?
Ткаченко. У тебя скверный нрав. Из-за размера стипендии кто ноет? Он, Петр Палыч, говорит, что сборникам федерация платит посерьезней. На федеральном уровне! А он от областного комитета получает столько, что не разгуляешься. Ну не осел?
Калянин. Недалекий мальчик. К чему сравнивать себя со сборниками, когда сам ты не в сборной и попасть в нее шансы у тебя самые гипотетические? Ученичок у тебя, наверное, дурачок. На январском чемпионате России ты каким был?
Луфанов. Я бежал на нем не одну гонку.
Калянин. Тридцатку бежал?
Луфанов. Угу.
Калянин. И каким пришел?
Луфанов. Сорок четвертым.
Калянин. А на полтиннике?
Луфанов. Сорок пятым.
Калянин. Уныло здесь, пожалуй, и с тренера полагается спросить.
Ткаченко. А ты на меня вагонетку с мусором не высыпай. Спроси у меня о выступлении на том же чемпионате моего другого парнишки. Жора откатал на нем не позорно! По физическим кондициям он Гришу не превосходит, но он тактик. Он спокойный, как мамонт! Дистанцию он проходит будто во сне, но в итоговом протоколе, который для нас истина в последней инстанции, он располается выше чрезмерно ретивых. Ты, Жора, перед Петром Палычем не скромничай. Скажи ему, каким ты стал на полтиннике.
Блошигин. Восемнадцатым.
Ткаченко. А, Петр Палыч?! В девятнадцать лет уже восемнадцатый! Ты-то в двадцатку на национальном чемпионате в каком возрасте впервые вошел?
Калянин. Насчет двадцатки не помню, а первое серебро я на нем взял золото я не брал никогда, а первое серебро в двадцать три. В следующем сезоне меня включили в сборную, и я начал ездить на этапы Кубка Мира. Вы, ребята, от зависти все-таки не лопайтесь достижение новых вершин подвластно и вам. С вашим-то пламенным тренером! Моих лыжных результатов он не повторил, но наставник он от Бога.
Ткаченко. Чего о тебе не скажешь.
Калянин. В мастера спорта международного класса я тебя не вывел. И не только я.
Ткаченко. Ты говоришь это с тем, чтобы меня принизить? Совесть у тебя есть?! В мои лучшие, молодые годы меня тренировал ты! Потом у меня были и иные тренеры, но мой расцвет пришелся на тебя! И какую же кучу медалей мы с тобой загребли? Малюсенькую! Должное я тебе отдаю ты со мной не филонил. С завтрака и до обеда, с обеда и до ужина, на лыжне и в спортзале, я и со мной ты но победы-то к нам так и не пришли!
Калянин. Прекрати ты квасить не в двадцать восемь, а года в двадцать два, чего-нибудь бы мы с тобой зацепили. Не при твоих ребятах будет сказано, но употреблял ты для твоей карьеры убийственно к воздуху, что тебя окружал, я раз принюхался и ощутил, что и он алкоголем пропах ты от того места уже отошел, а он все пахнет. И не после отбоя! Перед утренней тренировкой. Ему бы уже мускулатуру разминкой прогревать, а Виктор стоит. Пиво сосет.
Луфанов. Нас бы тренер за это зарыл.