Я хотел бы упомянуть еще три аспекта стиля Клаубера, которые, по моему мнению, оказывали благотворное терапевтическое воздействие. Первым из них была абсолютная честность, и это проявлялось во всем, что он делал. Второй состоит в том, что он никогда не делал «глобальных» интерпретаций, пока не был до конца уверен в том, что он хочет сказать. Внушить ему что-либо было совершенно невозможно. Если у него еще не было абсолютно ясной картины происходящего, слова оказывались потраченными впустую. Третьим моментом было его убеждение в том, что правда представляет собой наивысшую ценность, а психоанализ или является слугой правды, или не является ничем. Психоанализ не содержит в себе правду, а является ее слугой.
* * *Все изложенное выше касается моего опыта общения с Клаубером, а также того, что определяет, по моему предположению, его метод анализа. Сейчас я хотел бы поместить то, о чем шла речь, в особенности его «беседы», в контекст его теории анализа как процесса оплакивания и детравматизации. На самом деле, Клаубер пишет о том, что процесс вхождения пациента в анализ является травмой. Лежа на кушетке, он отпускает образ аналитика из поля своего зрения, тем самым теряет контакт с лицом и жестами аналитика, возвращается к своим архаическим представлениями о реакциях внутренних объектов и вступает в контакт с аналитиком своих фантазий. Клаубер считает, что важнейшей частью психоаналитической техники должно быть поддержание пациента в наиболее полном выражении своих чувств и мыслей. Клаубер считает, что враждебность может невольно утаиваться пациентом и нередко проявляется в виде острого отвращения по отношению к анализу спустя некоторое время после его окончания. В том случае, когда пациент слишком захвачен фантазиями о своем аналитике, это помешает выражению его чувств и мыслей по отношению к аналитику. По мнению Клаубера, травматичность аналитической ситуации не может смягчаться только лишь в результате интерпретаций. Мне кажется, что тем самым Клаубер пытался настроить аналитиков не на какие-то сверхъестественные способы воздействия, а на наиболее естественное поведение. Проходя по коридору в Тэвистокской клинике и заглядывая в двери консультационных комнат, можно сразу узнать тех аналитиков, которые ожидают прихода пациента. Их поза и осанка явно говорят о напряжении. Это неизбежно приводит к тому, что напряжение передается и пациенту. Клаубер полагал, что последствия травмы пациента можно облегчить с помощью восприимчивости к его состоянию и через интерпретации. Пациент может начать процесс оплакивания потери иллюзий, связанных с образом аналитика, если ему удастся оценить реальные свойства личности аналитика и постепенно научиться отличать фантазии, спроецированные им на аналитика, от реального представления об аналитике. Если пациент имеет опыт того, что аналитик предоставляет ему психический контейнер для направленных на него проекций, то он оказывается в состоянии реинтегрировать их по-новому. Пациент становится способен взглянуть на аналитика как на более или менее обычного человека и справляться со своими фантазиями в будущем. Когда я размышляю о своем анализе у Клаубера и о разнице в состоянии до и после анализа, мне кажется, что наиболее существенным изменением для меня стало ощущение внутри некоего амортизатора, с помощью которого я могу справиться с большим количеством тревоги, чем раньше. На мой взгляд, метод Клаубера предоставляет пациенту возможность оплакать потерю иллюзий и фантазий, находясь в непосредственном контакте с реально существующим «достаточно хорошим» аналитиком. В этом смысле детравматизация и оплакивание являются частями одного и того же процесса. В действительности пациент, как правило, яростно сопротивляется процессу, с помощью которого аналитик пытается отучить пациента от существующих в течение долгого времени иллюзий и фантазий. В начале анализа пациент погружается глубже, чем когда-либо, в нарциссический мир, задача аналитика вытащить пациента из этого мира посредством восприимчивости к его состоянию и посредством интерпретаций. В этом состоит сходство взглядов Клаубера и Фэйрберна, который в статье 1958 года написал, что одной из задач аналитика является нападение на нарциссический внутренний мир. В более поздние годы жизни Клаубер выражал сомнение в целесообразности использования кушетки. И в этом я вижу желание способствовать процессу детравматизации и побуждать пациента более активно оплакивать свои иллюзии. Он также не одобрял идею очень долгого анализа.
Мне бы хотелось выделить в сказанном три момента. Могло сложиться впечатление, что Клаубер был склонен смягчать болезненный аспект анализа. Это не соответствует действительности. Его главная цель состояла в том, чтобы говорить правду. Правда являлась его основным ориентиром, и сентиментальность никогда не мешала ему говорить о чрезвычайно тяжелых вещах. Думаю, что именно из-за необходимости поднимать крайне болезненные темы он и заботился об обеспечении аналитической атмосферы, в условиях которой пациент смог бы эмоционально принять услышанное. Во-вторых, сосредоточенность на переносе, а также чувствительность к состоянию пациента (проявлением которой были также его «беседы») давали пациенту возможность получить богатейший жизненный опыт, что в конечном итоге приводило к изменениям в процессе анализа. Расширение эмоционального опыта является главным терапевтическим фактором в психоанализе. Последний момент касается тех изменений, которые произошли со мной после окончания анализа. Их было не меньше, а, по всей вероятности, даже больше, чем изменений, случившихся со мной в процессе анализа, что является доказательством эффективности его метода, в котором аналитик ориентируется на день, когда пациент навсегда покидает его кабинет.
Для Клаубера важнее было установить эмоциональный контакт, чем давать интерпретации. Способность устанавливать эмоциональный контакт является производной только одной функции творческой функции отдельной личности. Исходя из этого, Клаубер придавал большое значение спонтанности. В отличие от импульсивности спонтанность порождается Эго, освобожденным от диктата Супер-Эго. Разумеется, никакая комиссия, ответственная за обучение студентов психоанализу, никогда не согласилась бы с тем, что спонтанность является сопутствующим фактором анализа, поскольку само определение спонтанности не предполагает какого-либо контроля извне. Невозможно регламентировать спонтанность. Какой кошмар для комиссии, чье самоуважение так зависит от возможности устанавливать правила для других!
Он был категорически против того, чтобы навязывать свое мнение пациенту. Он знал, что не располагает универсальным рецептом, как жить лучше. Однажды я начал встречаться с пациентом, который до этого уже несколько раз проходил терапию. История этого пациента свидетельствовала о том, что, по всей вероятности, он не будет долго продолжать свое лечение. Я сказал о нем Клауберу: «Он не относится к своему лечению серьезно». Он ответил: «Возможно, он бросит терапию, затем возобновит ее и снова бросит». Я спросил его: «Вам не кажется, что это неправильное отношение?», и он ответил: «Это его жизнь, а не ваша». Я никогда не забуду этого замечания.
Именно в атмосфере спонтанности и свободы может произойти глубокий эмоциональный контакт, так как подобная атмосфера способствует достижению аналитиком состояния мечтания. Одновременно пациент поддерживает это состояние своим свободным самовыражением. Для психотической части личности характерна инертность, следовательно, данная часть личности не в состоянии устанавливать связи с пациентом. Фрейд рекомендует аналитику «свободно парящее внимание», Бион говорит о состоянии «мечтания», а Клаубер называет данное состояние «спонтанностью», что почти является синонимом первых двух. Я говорю «почти», потому что слово «спонтанность» несет смысловой оттенок обмена высказываниями, который отсутствует в двух других выражениях. Понятие спонтанности было настолько важным для Клаубера, что он считал, что аналитику лучше выражать свое отношение, чем воздерживаться от этого. На мой взгляд, он слишком расширил понятие спонтанности, однако я убежден в том, что это была меньшая из возможных ошибок в выборе между полной свободой и ригидностью.
Клаубер не был доволен общепринятой классической теорией, и до сих пор остается неясным, занялся ли бы он созданием собственной теории, если бы продолжал жить и читать лекции. Я сомневаюсь в этом. Он критически относился к существующей признанной теории и технике. По его мнению, она страдала склонностью к упрощению. Он считал, что она не уделяет достаточного внимания индивидуальному содержанию взаимодействия между аналитиком и пациентом, а также не обосновывает первостепенного положения эмоционального контакта в этом взаимодействии. Почему же он не создал новой теории? Для ответа на этот вопрос необходимо знать некоторые особенности его характера.