Мрачновато улыбнулась, Марина молча вышла из комнаты. Ее голос раздался уже из коридора.
Я сегодня приду пораньше, сказала она. На дачу поедем. Сходи на рынок и купи там чего-нибудь. Мяса купи.
Сходи на рынок, не выпуская из рук мавританские четки, научи танцевать шейк белого медведя: неужели так трудно, возвращаясь с работы, выкроить какой-то час и купить все необходимое? Но нет: ей двадцать два, мне двадцать три, всего год разницы, но я этот год пролежал не на Поклонной горе в марлевой повязке и сифилитичной печали да и в предыдущие не бегал по Садовому кольцу или Тверскому бульвару от женщин с родимыми пятнами на глазах. А Марина-то ленивая Корнилов задумчиво закурил и нарвался на поучающее нытье кого-то изнутри на некую скрытую в нем силу, с давних пор претендующую называться внутренним голосом.
Предупреждал я вас, барин, примеры из истории подбрасывал Теперь-то убедились?
В чем?
В сучьей мимолетности всего хорошего.
Я в этом никогда и не разубеждался.
Да будет вам, барин, на себя наговаривать. Не разубеждался он А кто еще неделю назад и думать не думал отсюда выбираться?
Ты меня дебилом-то не выставляй. И неделю назад думал, и две.
И до чего додумались?
Наверно, пора нам сколько котенка не корми, овчарка из него не вырастет.
Вот это, барин, по-нашему!
Заткнись.
Заткнув кого-то претендовавшего называться внутренним голосом, Корнилов страстно отключился от реальности. Спал он всегда со сновидениями один ли, под удовлетворенное сопение робкой женщины, но со сновидениями. С непростыми.
Впереди Корнилова темно. Ни проблеска, ни отдушины, потому что позади него шипит огромное существо, и от этого урода образуется вместительная тень. Где находится Корнилов. Пребывает телом: духом Корнилов относительно далеко. Оболочкой ближе. Не на льду лежу, чешу подбородок; накатывается хоккеист, разрывает на груди фуфайку «Крыльев Советов», машет клюшкой, блестит коньками. «По-моему, барин, вы уже упустили шанс стать семейным человеком» «От меня до луны ближе чем до создания семьи».
Это существо бесконечно гладит его по голове не ясно чем. Наверное, не взглядом, вероятнее всего этот кто-то гладит Корнилова раскаленной подушечкой большого пальца: волосы у Корнилова пока не дымятся, но в голове у него не прохладно, к тому же его спрашивают не риторически, подразумевая получение концентрированного ответа:
Как думаешь, кто я?
У Корнилова, конечно, есть время подумать, но думать о том, кто же все-таки поглаживает его по голове раскаленной (sic!) подушечкой большого пальца Корнилова ничем не привлекает: у него и о другом подумать
Кто я?
А кто он? в свою очередь поинтересовался Корнилов. Кто та гремучая змея, просившая Адама не наступать ей на хвост кованым сапогом Назовись может быть, я и поверю.
Но если я назовусь Богом, ты мне вряд ли поверишь. Или как-нибудь поверишь? многого-то мне и не надо?
Я поверю, сказал Корнилов, а потом вдруг окажется, что не поверил. Нет, не стану я тебе верить мороки больше.
Резонно мыслишь, Корнилов не Бог я, тут ты мне справедливо не поверил. Ангел всего лишь.
Голова у Корнилова уже основательно перегрета, но это не служит ему помехой распознать в его признании нечто не соответствующее Корнилов не очень соображает, однако на совместное ликование по поводу его оптически неподтвержденного статуса осмысленно не идет; «вырвусь уеду в деревню. Буду с утра до вечера сидеть в панаме. У бочки с разливным» не восхищается, не опережает событий, и оборачиваться ему ни к чему: его ли дело, кто в полноте движений прохаживается по его голове пальцем? факелом? паяльником? впрочем дело-то здесь для него не совсем постороннее, но Корнилов не обделен сложностью сердца, он человек нетрадиционной мыслительной ориентации это существо ему на погибель не тронет само себя
В то, что я ангел, ты хотя бы веришь?
Верю, не верю смолчать, да сумею, но взять ли вам в плен мой отрезанный член: он вам не сдается, ко мне он вернется. А надо?
В то, что я ангел, ты хотя бы веришь?
Верю, не верю смолчать, да сумею, но взять ли вам в плен мой отрезанный член: он вам не сдается, ко мне он вернется. А надо?
Молчать не надо, а верить, как знаешь ты же Корнилов о чем только ни знаешь, почему бы тебе и еще не узнать уразуметь, что я сейчас с тобой сделаю, а сделаю я с тобой
Ничего не треснет?
Если только у тебя, Корнилов я же доставлю себе удовольствие печальной мелодией, озвучу окружающее тебя пространство органичным треском твоих человеческих костей. С духом же твоим С духом твоим придется, разумеется, повозится, но у меня и тут кое-какие
«Марина, защитница, явись мне скорее, присоединись к сволочи тряси губой, подходи с перекошенным взором, бей меня табуреткой: она не рассыплется, не сломается» Корнилов почти сразу же догадался, что это существо не Бог, и не ангел: демон. Обыкновенный кичащийся демон с демонами Корнилов себя не сдерживает, вот и с сегодняшним, неусладно поглаживающим его по голове, он поступил не примирительно ухватил его за этот самый большой палец и зашвырнул куда-то в даль.
Накрапывал зеленый дождь, грохотали цементовозы, слышался смех рабов, демон терял в весе своей спеси; Корнилову могло показаться, что он, похоже, даже молился Господь помнит все направленные к нему молитвы: ты давно позабыл, а он помнит. Хмурится, вздыхает, страдает тело у демона в полете еле-еле живое; Корнилов не соратник его состоянию, кому же не спится в моих снах, подумал он: Корнилов и во сне регулярно думает, о таком думает, что и каббалист возрыдает, и сражающиеся драконы отвлекутся Корнилов же не из тех, кого душа душит: оставь ему достаточную щелку подышать чем-нибудь общественно признанным, все равно не выживет.
Ну, а демон упал во дворе Владимирской женской общины. «Смотрите, девочки, кого к нам принесло; ужасен, разбит, но взгляните мужчина ого я первая» ему пришлось страшно себя не взлюбить.
Когда Корнилов, предпринимая вылазку, испытывая стойкость, не посылая горьких проклятий, вышел из подъезда, он моментально определил, что утро установилось так себе. Отказавшись идти на неблизкий рынок, он размеренно отправился шаг за шагом и не приведи Случайность Закономерности кого обогнать в расположенный вдалеке от его терзаний универмаг. Принявший его лишь приклеенной к стеклу табличкой «С двух до трех технический перерыв». Корнилов бы на их месте дописал «и возрадуйтесь вашими полыми душами, что не до четырех», но он не их месте: посмотрев по сторонам в поисках часов, Корнилов их нигде не увидел, и ему пришлось одернуть куда-то нетерпеливо торопящегося не подгоняя впереди себя стадо бегемотов, под уже закатанными парусами выдыхающейся юности подростка.
Время не объясните? спросил Корнилов.
Подросток вздрогнул, он в спешке помыслил: «Не отмечается ли сегодня день серийного убийцы?» и засомневался в правомерности своей дрожи резко оттолкнув лестницу, уводящую сердце его разума на скользкие кручи пока непонятного, он негромко выдавил:
Пол-третьего.
Оказывается, уже совсем не утро. Проникаясь смрадом известия, Корнилов поверхностно задумался, что же выгоднее: простоять полчаса в ожидании открытия или затратить те же тридцать минут на быстрый шаг в сторону рынка. Простоять ему показалось приятнее, и Корнилов присел на узкий край тесно заполненной скамейки. Не последняя из его прежних женщин мазала губы медом приманивая пчел: ей хотелось, чтобы от их укусов ее губы стали менее тонкими его шалаш когда-нибудь заметят в долине Катманду, его временные соседи смотрятся людьми не заурядными: один старик в соломенной шляпе стоил множества здравомыслящих. Семен Николаевич Туслов прошедший войну, сохранив свою жизнь и не взяв ничьей чужой; он мерз в блиндажах, потел в штыковых, брал Рейхстаг, и по возвращению в Москву испытал немалое потрясение: на Киевском вокзале страшину Туслова подхватила восторженная толпа и начала его качать пока они выражали ему вполне заслуженное им уважение, из его карманов с концами выпали все деньги и документы: даже медаль «За отвагу» с гимнастерки слетела.
Играя с самим собой в шахматы, старик то и дело раздавал едкие указания носившейся рядом с ним детворе.