В первые месяцы психотерапии он довольно бессвязно рассуждал о своей неспособности сконцентрироваться или понять самого себя. Его мысли постоянно были заполнены извращенными сексуальными переживаниями и фантазиями. Большую часть времени он проводил в безумных мечтаниях и находился в состоянии возбуждения от частого занятия мастурбацией, периодически звонил в службу «секс по телефону» и вызывал проституток. До недавнего времени он имел обыкновение появляться в обнаженном виде перед женщинами в парках и других уединенных местах, это прекратилось только после его поступления в университет. В 15 лет он бросил школу, работал строителем и декоратором; в возрасте 18 лет поступил в вечернюю школу. Он был внебрачным ребенком, и его родители никогда не жили вместе. Его отец, достаточно известный писатель, периодически навещал его в течение ряда лет. Его мать вышла замуж, покинула свою родину и обосновалась в Англии вместе с Томом, когда ему было 4 года.
Этот брак, по-видимому, стал для Тома большим потрясением и со временем превратился для него в источник садомазохистских переживаний. Его отчим был типичным образчиком грубого задиры и тирана. Угрюмый и страдающий алкоголизмом, он по малейшему поводу придирался к своим домочадцам, особенно к Тому, любые проявления доброты или искренних человеческих чувств были ему абсолютно чужды. Том его просто ненавидел.
Вскоре после рождения второго сына (спустя два года после замужества) мать Тома перенесла тяжелое послеродовое расстройство, которое привело к развитию у нее хронической формы шизофрении. Несмотря на то, что Том сознательно идеализировал тот период своего детства, когда они жили с матерью вдвоем, скорее всего, судя по возникшим у него впоследствии трудностям, даже этот «идеальный» период был омрачен депрессией матери. Из анализа переноса можно было сделать вывод, что он страдал от невосприимчивости взрослых и от отсутствия с их стороны адекватных реакций на его проекции и попытки вступить в общение. Скорее всего, его семье не были присущи жизнестойкость, взаимопонимание и интерес друг к другу, и у пациента не оставалось никакой надежды на то, что его смогут понять, благодаря чему он сумел бы приобрести способность адекватно воспринимать и осознавать самого себя. Действительно, исходя из того, насколько трудно было Тому «размышлять» о чем-либо, имея в виду тот аспект его жизни, который я описываю, можно предположить, что в детстве он почти не сдерживал себя, особенно в своих садистических и агрессивных побуждениях. Поэтому в его сознании «хороший» объект должен был принадлежать только ему (по крайней мере, поначалу) и только потом, постепенно, он становился объектом, существующим вместе с ним и независимо от него. Том разрывался между страхом слияния с объектом своего почитания и опасением быть полностью им отвергнутым. В любом случае он был не способен мыслить адекватно.
Если говорить конкретно, то Том имел, конечно, свою собственную комнату. Он неоднократно сообщал мне об этом и настаивал, чтобы я на нее посмотрела. Он считал, что если я увижу его комнату, то смогу лучше его понять, так как ее стены были буквально увешаны разнообразными памятными вещичками открытками, фотографиями, сувенирами и другими напоминаниями о прошлом. Эти предметы, которые он собирал, начиная со школьных лет и до настоящего времени, напоминали ему о его переживаниях, взаимоотношениях, поездках, случайных знакомствах и серьезных отношениях. Он показывал фотографии, почтовые открытки, билеты на проезд в автобусе, письма, сувениры, спичечные коробки, билеты на концерты, салфетки, марки, заметки все мыслимые предметы, которые только можно было приколоть к стене. Он настаивал понять «его комнату» означало понять его самого. В определенном смысле он был прав, поскольку комната отражала его убежденность в том, что эти разнообразные образы (и способы) самопредставления и есть его личность.
Его комната эта коллекция не связанных между собою фрагментов и обрывков всяких ненужных вещей была своеобразным «воплощением» его жизни, которую нормальному человеку невозможно себе представить. У него было ошибочное представление, что накопление и тщательная сортировка подобного мусора имеет какое-то отношение к его идентичности. Но все это было больше похоже на заимствованную у других идентичность. Возникало стойкое глубинное ощущение постоянного наслаивания с элементами «залипания» или присвоения и проекции, по сути нарциссического, основанного на воспоминании о людях и событиях, в противовес интроекции этих лиц и людей, чтобы они могли «существовать в его психике» независимо от сознания и воли. Он имел комнату для проживания, но никак не «место для самопознания и саморефлексии»; у него не было того индивидуального внутреннего пространства, где могли бы генерироваться какие-то смысловые оценки, не было устойчивых связей между постоянными и вновь появляющимися объектами, которые можно было бы противопоставить изменчивому и бессодержательному потоку мимолетных событий.
Способность к внутреннему конструированию своей собственной комнаты возникает из опыта создания «уединенного места для размышлений» опыта, с самого начала зарождающегося и развивающегося в системе взаимоотношений матери и ребенка. Вильфред Бион (Bion, 1962а, 1962b) описывает эти размышления как функцию, которую за ребенка первоначально выполняет мать, опираясь на свою способность воспринимать своего малыша как на бессознательном, так и на сознательном уровне. При благоприятных обстоятельствах она способна, размечтавшись, начать общаться с малышом, хотя он пока еще и не может ее понять. Объясняя ребенку происходящее, мать постепенно приучает его к самостоятельному размышлению о своих переживаниях и, тем самым, к приданию этим переживаниям какого-то смысла. Подобная способность к «удержанию», или «контейнированию» психических состояний ребенка зависит от способности матери осознавать свои собственные внутренние состояния, сдерживать их, не навязывая насильно своему малышу и не выражая их в форме, препятствующей общению с ребенком.
Основная мысль Биона состояла в том, что специфика зарождающегося мышления ребенка определяет весь ход его психического развития. При этом возникает важный вопрос какой именно тип мышления формируется и как он связан с эмоциональными процессами (в отличие от чисто когнитивных)? К известному конфликту между Любовью (Л) и Ненавистью (Н) Бион добавил конфликт между Знанием (З) (или стремлением понять) и отвращением к знанию и пониманию, считая его фундаментальным конфликтом, влияющим на способность личности к собственному развитию и росту. Именно в подростковом возрасте борьба между Л, Н и З, с одной стороны, и их антиподами ( Л), ( Н), ( З) часто приобретает наиболее жестокий и бескомпромиссный характер (Bion, 1962а, р. 4249; 1963, р. 5153), поскольку осознание и понимание самого себя может быть очень болезненным процессом. В заключительном томе своих воспоминаний Бион приводит слова психоаналитика: «Они все терпеть не могут учиться. Поэтому они взрослеют внезапно» (Bion, 1979, p. 438) иными словами, в их голове начинают бродить новые идеи, новые мысли. Ф. Скотт Фитцджеральд выразил это иначе: «Меня заставляли думать. Боже, как же это было трудно! Нужно было двигаться совершенно неизведанными путями». Именно способность размышлять о своих эмоциональных состояниях, бороться с ними, справляться с ними дает пищу для ума и способствует личностному росту. Но реализация этой способности постоянно упирается в непереносимость фрустрации и болезненных эмоциональных переживаний.
По сути процесс овладения навыками осознания самого себя и анализа своих эмоциональных состояний включает в себя два аспекта. Во-первых, он предполагает освобождение от привычных форм защиты, например, отказ от навязчивых моделей поведения и уход от проективных идентификаций. Во-вторых, он включает идентификацию с положительными объектами прежде всего, вероятно, осознанное вовлечение себя в то, что можно было бы назвать хорошей «внутренней парой». Творческий потенциал такой идентификации должен обеспечивать пространство для развития сознания ребенка, давая ему возможность стать самостоятельным и противостоять как давлению внутренних нарциссических идентификаций, так и внешним вмешательствам. Интроективной идентификацией мы называем процесс, посредством которого ребенок или пациент с течением времени приобретает способность получать и принимать внешнюю поддержку и любовь со стороны окружающих его людей и обретает опыт, который дает чувство безопасности, поддержки и способствует личностному росту.
Здесь важно подробнее остановиться на специфике описываемого нами интроективного процесса, поскольку, по сравнению с другими процессами подобного рода, он имеет особое значение. Можно сказать, что процесс интроекции, который здесь обсуждается, определяет самую главную линию развития. Он неотделим от способности к интимности, находящую свое выражение в дифференциации и сепарации двух наиболее важных задачах позднего подросткового возраста. Другими словами, должна сформироваться способность к осознанному разграничению легко формирующихся временных или устойчивых идентификаций с «плохими» внутренними или внешними объектами, или с негативными аспектами собственной личности (что так характерно для подросткового возраста), и более положительных идентификаций с хорошим объектом или объектами, особенно со взрослой родительской парой. Было выдвинуто предположение, что этот последний тип идентификации, с которого начинает формироваться взрослая личность, опирается на честность и эмоциональную искренность взрослых по отношению к подростку. Дональд Мелтцер назвал такую интроекцию «наиболее важным и наиболее таинственным понятием в системе психоанализа» (Meltzer, 1978, р. 459). Подобная форма идентификации характеризуется способностью сохранять неопределенность и незнание в отличие от болезненной погони за фактами и причинами тем, что Китс включал в категорию «негативной способности» (Keats, 1817, р. 43). Она позволяет отличить реальное взросление от характерных для подростка вязких и проективных состояний, которые можно принять за «взросление».