Счастье
Многие зимы вам, многие лета!
Я отвалю на гудящий вокзал,
в тамбуре жизни зажгу сигарету
эй, суховей, поворачивай вал.
Только однажды случится нежданно
сердце припомнит свои берега?
Где-то в Америке у океана
всех-всех окликнет душа-пустельга.
Мать и отца возле детства на страже,
верных друзей из расплывчатых лет,
даже того гармониста на пляже
с грудью в медалях и шапкой монет.
Многое вспомнится. Ухнем с размаху
в семидесятые полный прогон:
из сухофруктов компота добавки
и потихоньку играет гормон.
Вспомнится снежное утро с портфелем,
с инициалами торба в руке,
ввек не забыть, как заклеила клеем
белую стрелку на чёрном чулке.
Хлебом единым корми нас, о Боже,
старую песню играй, гармонист!
Счастье всегда раздувная гармошка,
счастьице, счастье, лирический свист.
«Перестаньте, пожалуйста, ныть!
Что вы ноете? Слышат вас дети!
Потрудитесь вы тут не курить,
лучше медикаменты попейте!
Что вы, право, лежите весь день
на диване бесформенным телом
и с такой головой набекрень,
не служа молодежи примером?»
Раздаются всё чаще вокруг
эти возгласы, полны волненья,
от коллег, и друзей, и подруг,
министерства здравоохраненья.
Позитивный сосед-инвалид
с половиною мозга Петренко
костылями мне в стенку стучит,
а моя на диване лежит
и рифмует: «Петренко-говненко».
Не Герцен ли итог подвёл?
Он фразу произнёс чеканно:
«Мы вовсе не врачи. Мы боль!»
И умотал в Европу рано.
Но слово ведь не воробей,
и на мякине не поймаешь.
Глядишь, выходит из дверей
неолитический товарищ.
Он исподлобья в мир глядит,
как будто в мусорную яму.
Так ковыляет инвалид
всегда чуть косо, а не прямо.
Ах, Александр Иваныч, голь
мы перекатная по свету
стихи, нервишки, алкоголь.
Так и живём. Другого нету.
Так проснуться, чтоб снова рукою коснуться
дорогого, родного лица!
Снова в кухне летают тарелки и блюдца,
тостер сушит два белых хлебца.
Мелет чушь электрическая кофемолка,
кофеварка бурчит. Вьётся дым.
Мир задолго до нас и останется долго.
Надо жить по законам простым.
Повоюем на кухне на полную силу,
ты мне слово, а я тебе два
И помиримся, кофе попьём. Ну, вспылила.
Это счастье и есть? Нет и да.
В желтизну эмигрантских газет
я внесла свою лепту, ей-богу,
на последних страницах тех лет
вдохновенной статьёй некролога.
Там, свои поправляя дела,
отпевала я чью-нибудь душу,
невесёлую службу несла
cорок баксов, и выйдешь наружу.
И ещё сочинишь много строк,
даже станешь слегка знаменита,
но пределом мечты некролог
и покойник, не вяжущий лыка.
Борзописец такой же, как я,
как умру, то не надо мне стансов,
напиши некролог спохмела,
напиши некролог в сорок баксов.
Этой ночью кончились сигареты.
Вот иду на улицу может, кто-то
с сигаретой пройдет переулком света.
И полночи около перехода
ошиваюсь, каменную скамейку
обживаю. Время плетётся длинно:
фонари и звезды, на батарейке
телефон. Апрельская ночь пустынна.
Человек из времени, где проулок
означал прохожего с полувзгляда,
улыбаюсь в куртке нашла окурок!
Мне так мало ночью для счастья надо.
На телеге еду, вверх смотрю
сквозь лепные облака на солнце
в самом лучшем солнечном краю
может быть, ещё туда вернёмся?
Там в большом июне дрозд певуч
над зубчатыми колами сада.
Память-попрошайка ищет ключ:
«Ты не знаешь ли туда возврата?»
Хорошо бы провести осмотр
огорода, сада старых яблонь,
дымом окурить их от щедрот.
Ты хоть помнишь запах? Нет, не ладан.
От кострища дым валил в луга,
дрозд стремглав летел над частоколом.
Жизнь прошла, и вся тут недолга
уходя замечу не с укором.
Сергей Королёв /Аугсбург/
Четвертый архив
I
Чертенок седьмого порядка Микитка ловко прихватил Сан Саныча за локоть и потащил вдоль унылых коридоров канцелярии. Полы в здании были выложены старым истертым паркетом. Местами плиток недоставало целиком, местами они были сколоты наполовину. Краска служебного светло-зеленого оттенка шелушилась и обнажала реликтовые слои предыдущего колера. Серая от старости штукатурка осыпалась, стыдливо оставляя толстый слой пыли на подоконниках. Адская канцелярия была местом обжитым, по-домашнему уютным, однако здесь добрую тысячу лет шел ремонт, на завершение которого уже никто не надеялся.
I
Чертенок седьмого порядка Микитка ловко прихватил Сан Саныча за локоть и потащил вдоль унылых коридоров канцелярии. Полы в здании были выложены старым истертым паркетом. Местами плиток недоставало целиком, местами они были сколоты наполовину. Краска служебного светло-зеленого оттенка шелушилась и обнажала реликтовые слои предыдущего колера. Серая от старости штукатурка осыпалась, стыдливо оставляя толстый слой пыли на подоконниках. Адская канцелярия была местом обжитым, по-домашнему уютным, однако здесь добрую тысячу лет шел ремонт, на завершение которого уже никто не надеялся.
Микитка, долговязый черт с облезлым, праздно болтающимся хвостом и прыщавой физиономией, чем-то походил на гимназиста-переростка.
Какие люди хаживали по этим коридорам, какие люди!.. тараторил он. Один Ошо чего стоил!.. Мощный был старик! Направо, пожалуйста.
Сан Саныч повернул направо. Из ближайшего кабинета раздался рык и повалили клубы дыма.
Фаина Иннокентьевна, сколько раз можно повторять, здесь не институт благородных девиц! На работу будьте любезны являться голой! ревел демон-полуволк и судорожно чесал задней лапой за ухом. Вы же не по блату сюда попали! У вас в лучшие времена, помимо мужа, до трех любовников водилось! Это не считая мелких связей без видимой сексуальной ориентации. Кого вы стесняетесь?
Не могу я, Амон Викторович, не могу. Вас я душой и телом люблю, голосила Фаина Иннокентьевна и почесывала Амону Вик торовичу хребет, но посетители ваши сущий кошмар! Они воняют! Как можно в этой вони голой сидеть! Я женщина! Скажите им, чтобы одеколоном пользовались!
Вы, Фаина Иннокентьевна, не женщина, а дитя малое! завыл Амон Викторович и лизнул Фаине Иннокентьевне ногу. Это же ад! Ад! Понимаете?.. А посетители мои демоны! Они должны плохо пахнуть. У них работа такая!
Сан Саныч невозмутимо шагал мимо кабинетов, слушая беспечную болтовню Микитки.
А римских Пап сколько тут побывало? Уж никак не менее двух сотен! И каждый Папа глыба! История в лицах! Теперь в лифт, будьте любезны.
Сан Саныч вошел в лифт. Настенные канделябры в виде драконов держались на честном слове. Позолота на подсвечниках облетела, лампочки электрических свечей почернели от копоти, но одна всё же горела. Микитка нажал подземный 82-й этаж и продолжил:
В этом лифте я сопровождал саму Елену Петровну Блаватскую! Какая женщина!.. Её все чины вплоть до второго порядка боялись! А патриархи! Патриархи!.. Грозные люди! Один до того лютый попался, что вот этим канделябром чуть было мне череп не раскроил. Я ему: «Вам к Маммоне Валентиновичу. Он у нас мздоимцами заведует». А он мне: «Изыди, нечисть! Убью!» И за канделябр! Да, вот и приехали. Ваша дверь вторая налево. Всего хорошего.
Слева от лифта находился кабинет номер 666/4. Табличка на обшарпанной темно-коричневой двери гласила «Зав. архивом сектор 4. С.А. Анненберг». Сан Саныч постучал и, не дожидаясь разрешения, вошел. В небогато обставленном кабинете за массивным деревянным столом сидел бес четвертого порядка Самуил Апполионович Анненберг. В бесе не было ничего бесовского. Он был похож на обычного служащего, и разве что копыта, торчавшие из-под стола, выдавали его происхождение.
Садитесь, милейший Сан Саныч. Садитесь и выпейте со мной чаю.
Бес тяжело поднялся, потер затекшие ноги, снял с верхней полки шкафа папку и бросил её на стол. Папка выстрелила пылью в душное пространство кабинета. Самуил Апполионович порылся в столе, выудил коробку с чаем, поднял трубку телефона и сказал:
Зиночка, принесите кипятку, пожалуйста, и тут же обратился к Сан Санычу: Любезный Сан Саныч, как вы уже догадались, мы находимся в канцелярии исправительно-трудового учреждения, которое на Земле носит условное название «ад».
На слове «ад» бес сорвался на рев, но быстро опомнился и ласково продолжил:
Давайте будем откровенны, Сан Саныч, вы ведь понятия не имеете, зачем вас сюда пригласили.
Сан Саныч действительно не имел понятия. Он занимался управлением технологическими проектами в крупной строительной компании. «Может, надо стены покрасить или паркет переложить. Ремонт тут не помешал бы» подумал он.
Зря теряетесь в догадках, дорогой Сан Саныч. Не нужно торопить события. Всему свой черед.
Самуил Апполионович взмахнул хвостом, и в тот же миг, как по мановению волшебной палочки, в кабинете появилась Зиночка женщина лет сорока, невысокая, крепкая, но ладно сложенная. Она была абсолютно голой, без украшений, косметики и даже заколок в густых каштановых волосах. В руках у нее был поднос. На нем стояли два стакана и миниатюрный чайничек с кипятком.