«Улица собак легкого поведения»
Петр Альшевский
© Петр Альшевский, 2021
« ворочая камни, я наваливал их на себя
царапал ногтями невнятные послания».
«Что это будет, пан Аль?».
«Дзэн, милая».
«Дзэн?».
«Точнее не скажешь. Ветер, пули дзэн.
Обрывы, болота в путь».
«Да Возьмешь меня с собой?».
«Конечно. Но вернуться уже не получится».
1
Если бы не она, я бы страдал от своей заменимости каждым, кто только родился, чтобы жить, умирая, без горьких воспоминаний о прозрачных именах утонувших индейских рек. Если бы не она, я бы насвистывал мелодию, угоняющую меня в рабство нескончаемой ночи, предстающей нежным рассветом лишь сложившим буйные головы в неравной сече с вечно голодной тоской. Если бы не она, я бы снова сжигал мосты, позволяющие надеяться хотя бы на что-нибудь, кроме одушевленных ухабов безвозвратной дороги вперед. Если бы не она, я бы растаял в языческой лаве отречения от всего, включая даже обычно добрых ко мне идолов, мнимо заключенных под присмотр каменных изваяний неба. Если бы не она
А ее-то как раз и не было.
Ее не случилось, я глохну от свиста в легких, но где-то далеко от нас, на священных донских просторах
Не умея одновременно вершить никакие, даже наипростейшие, две вещи, ясноглазый Паша недвижимо сидит в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. В нем заложен немалый соглашательский потенциал.
Я еще не завершил своей психоделической одиссеи, Над-Пред-Елена внимательно смотрит, встает ли у меня на другую; направленный на высшее Паша не умеет одновременно ни лежать, ни спать; ни стоять, ни есть и он не спит и не ест: он сидит в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. Сидит и ничего больше не делает.
Не думает, не говорит и не помнит, однако и не умирает, ведь когда Паша сидит в плетеном кресле он в силах только сидеть мне нечем обезглавить устоявшиеся здесь заблуждения, но умирание также является действием, а совершать одновременно сразу два действия Паше не суждено. И он сидит на покатом берегу мутного Дона, не умирая.
По Дону ходят неуправляемые байдарки, из мягкой земли бесхитростно торчат указателями смерти отполированные ветром берцовые кости; вселяющий мужество Паша всего этого не замечает.
От того, что не видит. Не видит ничего не видит и собирающихся вокруг его застывшей плоти неместных всадников.
Лошади соскакивают со своих теней и пронзительно смотрят на ясноглазового Пашу, недвижимо сидящего в плетеном кресле на покатом берегу мутного Дона. Они восхищаются.
Погодой, песком на копытах и белым значением черной мессы родного края. И, разумеется, Пашей.
Царствующим дитем незаконнорожденного космоса.
«Ну, зачем мы живем на земле, ведь на небе достаточно места?»: заторможено напевая, это с претензией вопрошает, неприкаянный дух интернационалиста-утописта Джорджио Симеониса. Нечасто обращающийся за помощью к разуму. Выходящий в мир без настроения прийтись там ко двору. Его биография не отягощена кражами младенцев, и ему не выйти из стыка со стремлением к получению удовольствия; не сотрудничающий с ним ди-джей Алексей Таванеев курит в Москве: на Ленинском проспекте.
Еще две затяжки и внутрь; около больницы было немноголюдно, но никому не улыбающаяся девушка, по-видимому, из пациентов, все же была. По неведомым Таванееву причинам она посмотрела на него стойко подкрашенным взглядом пока еще не скальпированными глазами и сделала твердый шаг на сближение.
Вы кого-нибудь навещаете или сами нездоровы? спросила она.
Нездоров будет вернее. Алексей Таванеев относительно некстати для себя вспомнил о китайском театре, где все женские роли некогда исполняли мужчины, и женщины приходили на эти спектакли, чтобы поучиться у них женственности и такту. Я, девушка, нездоров, но еще полноценен. Но скоро все будет наоборот здоров, но полноценность меня уже покинет.
Проведя избавленной от мозолей ладонью по заметно украшающим ее голову волосам, она улыбнулась. Ди-джею Таванееву. Сама.
И кто же посмел тебя заразить? поинтересовалась она.
Опять эти уловки. Несвоевременное вытягивание губ. Подтягивание юбки. I feel alive? Нет бросьте пустое легкий на безумные чувства Алексей Таванеев знает о разноплановости предназначения женщины. С одной из них он виделся только в июне: летом она была не менее страшной, чем зимой, но в июне очень жарко и, встречаясь с ней, Таванеев испытывал приятный холод особенности ее незавидной внешности пробирали Алексея Таванеева до самых костей, и, когда ему доводилось слышать, что женщина способна лишь согревать, он снисходительно усмехался: женщина способна на большее, из-за женщины он на операцию и ложится.
Меня привела сюда, сказал он, такая же, как ты. Пришел я сам, но из-за нее. Такой, как ты.
Как я? не поняла она.
Но ты же, судя по всему, девочка бойкая дай тебе волю, ты и пятерых мужиков за час заездишь. Посмотрев ей в лицо, Алексей Таванеев не захотел опускать свой унылый взгляд куда-нибудь ниже. Она тоже была бойкой.
Кто она?
Я звал ее Белочкой, сказал Таванеев, а она меня я был против, но за то, что я с ней делал, она звала меня Дятлом. Тебе это действительно интересно или так, заняться нечем?
Ты говори, я послушаю. Пока только говори, но с таким видным мужчиной мне многое интересно.
Многое уже не ко мне.
Что так? улыбнулась она.
Бросая окурок мимо урны, Таванеев отдавал себе отчет, что, не считая врачей, она последняя женщина, с которой он разговаривает в полном составе своего нездорового тела. Таванеев ее запомнит. Но вспомнит ли ее Алексей Таванеев после начала действия анестезии?
Благодаря отношениям с одной женщиной, сказал Алексей, подобной тебе, но постарше, я стер его до крови
Ты имеешь в виду своего бандита? спросила она.
Бандита? Небесспорное сравнение. Как и слова Пастернака, сказавшего о Венеции, что она напомнила ему нечто «злокачественно-темное, как помои». Алексей Таванеев сухо прокашлялся. Скорее не бандита, а провокатора в туповато расслабившейся банде. Расслабившейся от напряжения. Но называй его, как хочешь он доживает свою жизнь и ему уже до лампы о чем шевелятся твои пухлые губы.
То есть?
Роковая оплошность, вздохнул Таванеев, но тогда я не обратил на рану никакого внимания, она зарубцевалась довольно быстро. Но позже началась гангрена. И теперь ее уже не остановить. Только ампутацией.
Обуглившиеся звуки аполлоновой лиры. Омовение в кипящей смоле и пропойного вида леофилы она перестает улыбаться. Таванеев ее об этом не просил, но она же человек: она улыбнется, но не при нем же: не сейчас.
Так ты здесь, сказала она, чтобы
Чтобы его ампутировать. Таванеев нервно закурил ментоловый «Salem» Если есть желание, приходи дня через три, пообщаемся.
Через три дня, когда Алексей Таванеев снова курил на пороге больницы, она его не ждала. А он бы нашел о чем с ней пообщаться: не о пневмоударнике, но о рынке ссудных капиталов, законе Бойля-Мариотта, проблеме безработицы в Кыргызстане, египетском походе Наполеона
Мир же огромен. И истекая кровью за разоренным амбаром в Коринфе с угрозой не только для мужской составляющей, но и для всей жизни мелкобуржуазный экзорцист Джорджио Симеонис нашел в себе силы открыть глаза и посмотреть невидящим взором куда-то вдаль.
Жизнь, моя жизнь, с трудом прошептал он, ответь мне на один единственный вопрос. Ты меня хоть когда-нибудь немного любила?
Ответом ему было бескрайнее молчание, и Джорджио Симеонис равнодушно осознавал: молчание далеко не знак согласия, а вот и парламентарии смерти они не принимают никаких других условий, кроме полной и окончательной сдачи, но жизнь меня никогда не любила, и я не буду им чрезмерно сопротивляться, здесь для меня все сложилось трудно, но там у меня не получается предположить, кто ждет меня там, но здесь меня совсем никто не ждет, и я сдаюсь: моя белая рубашка будет мне белым флагом, она вся в крови, я не могу ее снять, но белым флагом не обязательно размахивать они меня поймут они близко ко мне
Ко мне сказал Симеонис уже вслух.
Джорджио Симеонис прапрадед Редина и один из самых дальних родственников Всевышнего буднично истекал кровью. Наполовину греческой и на обе половины своей.
Пятнадцатого августа 1909 года, на соломенной циновке, под декоративным каштаном трое из четырех его детей были слабоумными. Незаслуженная победа почти не контрастирует с выстраданной.
На самого Редина поездки по полузаброшенным деревням обычно нагоняют плохо скрываемое отторжение, но тут он почему-то согласился, имея в виду свое и не выпуская из вида чужое: пригласившая его женщина была очень хороша. Красива, как утро после смерти. Не сумев назвать ничего, что не было бы заранее предопределено, они поехали под Тверь, и по приезду она бросилась заниматься неприметной суетой хозяйских приготовлений. Внемля крутому аромату подгоревших бобов и не отвлекая подуставшего Редина. Он распростерт и возвышен. Редин не враг народа.