Послушайте! Вы, высокий! Я слушаю. С утра я заглянул в холодильник смотрю, темно. Лампочка перегорела? Ничего нет! Только какой-то одинокий финик Фролов среди них потолкался, сколько мог попортил настроение, и на выход; открыл в коридоре окно, достал сигарету, закурил. Первоначально подпалив ее со стороны фильтра: неужели мы все так изменились, осторожно подумал Фролов, лет, разумеется, прошло немало, но это же кошмар какой-то, ладно бы только я никого из них не узнал, но они ведь также узнать меня не сумели
Неожиданно слышит: узнал его кто-то. Вроде бы.
Ты Фролов? спросили у него.
Во всяком случае, ответил Фролов, я не тот депутат, который говорил: «Кому-то микрофон отключают, а мне его даже и не включают, и мне это совсем и не важно». Также я не иудейской национальности, и если я услышу из синагоги шофар зовущий на молитву звук трубы я в это здание
Точно, Фролов. А я Женя Куприянов! На общей фотографии пятого класса мы с тобой стоим плечом к плечу с разными выражениями лиц. Я повеселее, ты посерьезней, как бы уже сделав крутой поворот. Помнишь?
Тебя тебя я попробую вспомнить, но вспоминать, что было в пятом классе или возле левого столпа масонского храма
Вместе вспомним, Фролов, сказал Куприянов, и как играя в царя горы, ты укатился под груженый «Камаз», и как у тебя на учительницу алгебры прямо на ее глазах встал. А почему ты не со всеми?
С какими всеми? спросил Фролов. Ты о чем?
С нашим классом, ответил Куприянов, на входной двери же висит объявление, что встреча нашего класса переносится в другую аудиторию. Все прочли, а ты нет?
Нет пробормотал Фролов.
Действительно годы нас не меняют, усмехнулся Куприянов. Висело бы там что-нибудь на древне-арамейском, ты бы часами туда глаза вбивал. Евгений Куприянов язвительно засмеялся. Дыши мне в спину, Фролов, я выведу.
Он вывел и привел; теперь Фролова все уже узнают, но Фролов пусть с кем-то и обнялся, но пассивно, вторым номером: они его обнимают, треплют по волосам, однако Фролов плохо их различал еще в годы своей учебы. Лица у них у всех разные, но Фролову так не кажется.
А ты, Фролов, все такой же высокий, да и мы, понятное дело, ниже не стали живем, плодимся!
Очень хорошо
Ну, улыбнись же, Фролов я та самая Наташа Марченко. Ты не забыл, как мы ходили в поход, прятались в грязных листьях, набирали особых грибов, и ты повел меня до станции кратчайшим путем мы потом всю ночь обжимались, чтобы от холода не окоченеть?
Что-то такое было попытался вспомнить Фролов.
Хай, Фролов! Я Эдик Филиппов!
Здравствуйте
На встрече одноклассников Фролов не задержался. Пришел домой, почитал Жана Кокто и, пытаясь уснуть, принимал самые разные позы. Но все впустую: сон был где-то далеко и попытки с ним сблизиться грозили Фролову лишь невосполнимым расходом волевых импульсов.
По крышам уже постукивает дождливый рассвет, и запас поз у Фролова упорядоченно испаряется, хотя несколько самых сложных еще осталось, и Фролов понимает, что если он не желает бодрствовать, ему никак не обойтись без выворачивающей его наизнанку эквилибристики. И ему придется лечь на спину. Или на живот. Или на какой-нибудь из боков.
Поедание куриных голов обретет полумистический смысл, в Зимбабве пройдут свободные выборы, собственная голова о-оох съешь, наешься мной, если сможешь! не оставляет Фролова в покое. Пух. Дух? Пух, пух. И я валяющийся. Там? В мягком пухе или пуху нет, пухе. Незримых миров
В первой половине дня Фролов планировал идти искать работу. Выбравшись из кровати категорически невыспавшимся, Фролов не изображает из себя человека, который может разговорить мертвеца, но искать работу он все-таки идет: туда зашел, там поспрашивал, и выясняется не нужен никому Фролов. Огни интеллектуального производства не тухнут и без него; над моей могилой ну? придя на нее от нечего делать, скажи над ней: «Мир праху твоему. Давай. Держись»; спотыкаясь от черных дум, Фролов бредет по Цветному бульвару, и на его физиономии видны следы никчемных переживаний.
Он бесцельно приближается к цирку. Смотрит на мокрого воробья. С этим бедолагой Фролова сближает объединяющее чувство провала, и он бы рассказал ему о нормах поведения несгибаемых битников Фролову слишком дорого обходится каждый поцелуй его жены: не поджимай губы, милая, на твоем роскошном теле я не чувствую себя в безопасности; возле цирка Фролова развернуто окликнул Виктор Зоткин приземистый молодой человек в кожаной безрукавке. В очках без стекол.
Он бесцельно приближается к цирку. Смотрит на мокрого воробья. С этим бедолагой Фролова сближает объединяющее чувство провала, и он бы рассказал ему о нормах поведения несгибаемых битников Фролову слишком дорого обходится каждый поцелуй его жены: не поджимай губы, милая, на твоем роскошном теле я не чувствую себя в безопасности; возле цирка Фролова развернуто окликнул Виктор Зоткин приземистый молодой человек в кожаной безрукавке. В очках без стекол.
У вас, мужчина, очень не выспавшийся вид, сказал он, но я вас понимаю. У моей женщины тоже бешенство матки, и мне с ней редко бывает до сна. До сна, до Эсхила, до продолжения изысканий по окончательной доводке собственной модели лущильного станка. А как вы
Я нормально, ответил Фролов.
А как вы смотрите на перспективу немного поработать в нашем цирке?
Касательно себя Фролов не знает, задумался ли он или удивился: у него, конечно, высшее образование, но оно получено у Фролова не в связи с цирком его и ребенком в цирк насильно водили.
Спасибо вам за предложение, сказал Фролов, но я же в цирке ничего не умею. Совсем ничего.
Серьезно?
Факт. Возможно, прискорбный.
А это не главное, заслуживающим доверия тоном сказал Виктор Зоткин, работа у нас простая и не требующая врожденного таланта: простая, но оплачиваемая, как очень даже сложная.
Не верится мне как-то, засомневался Фролов, что в цирке можно получить синекуру. Нет, не верится. Кем я там буду? Скажите прямо, кем?
Да кем хотите! Кем получится! Но слишком долго думать о том, принять или отвергнуть мое предложение я бы вам отсоветовал. Желающие попасть на ваше место табунами здесь бродят.
Выбор у Фролова небольшой; он полон у него закономерным отсутствием: неприятие философии успеха не прошло для Фролова даром, и подпольный бодхисаттва пошел за Виктором Зоткиным; обменявшись взаимоуважительными кивками, они входят в цирк, неторопливо прогуливаются по его различным отсекам: Фролову то намажут клоунский грим, то заставят поболтаться на трапеции отвели и к хищникам: какие же они у вас они заняты; глядя на них, мне ничего не лезет в голову не удивительно.
Сопровождающих уже четверо, и у всех выражение лиц, словно бы они с минуты на минуту рассмеются до слез; Фролов настороженно спросил: «Зачем мне к хищникам?», и ему ответили, что «не просто так, а на пробную дрессировку».
У клетки со львами, машинально реагируя на крикливый испуг, они и рассмеялись.
Фролов, пожалуй, догадался отчего.
Меня что, спросил он, на скрытую камеру снимают?
Ага, ответили ему.
Плата за жизнь едина для всех. За нее платить придется смертью, но всему свой черед: Фролову сейчас бы поесть душу-то он как-нибудь прокормит, однако с ее оболочкой Фролову труднее; он же и в этот цирк пришел, надеясь слегка заработать.
Вы снимаете меня на скрытую камеру, сказал он, весело проводите оплачиваемое рабочее время, имеете крепкий спаянный коллектив Мне-то что-нибудь заплатите?
Нет.
Жаль. Если бы вы мне что-нибудь заплатили, я бы что-нибудь и поел. По телевизору меня скоро покажут?
Где-то месяца через два. Вам позвонят.
Пожав Фролову руку, Виктор Зоткин внезапно помрачневшим взглядом проводил его к выходу.
Фролов не упирался: по телевизору себя скоро увижу, посмотрю и увижу, а я о таком и подумать не смел. Я и том, кем же был в своей прежней жизни всепрощающий Господь подумать не смел тогда не смел, сейчас думаю. Но, если он в одной из своих прежних жизней был белым кроликом, а я настигающим его андалусским догом об этом я и сейчас думать не смею жутко мне об этом думать горько, грешно, табу
Но когда-то и Алиса стала женщиной.
Та самая, из удивительной сказки Кэрролла.
Кому-то грим уже давно врос в лицо, говорил Виктор Зоткин индифферентно впустившей его хозяйке квартиры, кому-то грим не обязательно клоунский хотя ладно кому-то он составляющая часть лица, а я лучше вижу в тумане.
Совсем ты, Зоткин, заврался, усмехнулась она. Всем туман мешает, а тебе, несчастному, помогает Тебе врача вызвать?
Вызывай, Людмила, разумеется, вызывай. Пускай он подтвердит мое алиби.
Отстань. Надоел.
Нож в моем сердце безусловно внесет коррективы в наши отношения.
Какое алиби? устало спросила она. Объясняющее, почему ты отсутствовал, когда все заболели?