Мы лишь с восхищением умиляемся, как профессор Швондера на место ставит, жестко отстаивает свое право на комфорт и идеальные условия для изысканий в борьбе с Шариковым. Шариковым, созданным им самим и это обстоятельство никому не кажется провидческим предостережением. Интересно, сам Булгаков понимал это так, как я сейчас, практически через сто лет после написания повести, толкую? Страшную роль Преображенского, а не Шарикова? Не уверена.
Американец Гораций Гоулд в своем фантастическом произведении рисует образ профессора Мосса практически двойника нашего Преображенского. Он себе комфорт и средства для научных изысканий тоже ищет в контактах с Властью. А коли в США это, прежде всего, власть денег, то и обслуживает он капиталиста, стареющего Тальбота, которому рисковые эксперименты Мосса должны дать вторую молодость. Чтобы добиться безусловного результата, хирург практикуется на бездомных бродягах. Таким образом, повесть Гоулда, как и "Собачье сердце" Булгакова, полна социальной критики на огрехи тамошнего общества: безработица, неравенство, криминал, покрываемый толстосумами.
Мосс проделывает свои манипуляции трижды и неудачи следуют одна за другой! Испорченный материал (людей!) просто выкидывают на улицу: вроде и живые а мозг доходяг неуклонно деградирует. Никто не может понять, в чем дело! И вот, наконец, в четвертый раз безработный Вуд, которого насильственно принуждают к операции, благополучно превращается в собаку. То есть по обличью собака, а соображением он все тот же Вуд, окончивший кембриджский колледж, бывший когда-то шифровальщиком.
Я не стану пересказывать эту занимательную повесть, в которой репортер разоблачает Мосса и помогает говорящей собаке. Там многозначительный конец: пес Вуд понимает, что Мосс, принуждаемый к обратной манипуляции с ним, может попросту его зарезать во время операции и никто его за это судить не будет. В отчаянии и гневе он кидается на профессора и перегрызает ему горло. Буржуй Тальбот еще перед этим умирает от страха инфаркт. Порок наказан! Но в американском сюжете должен быть благополучный финал: и Вуд, некоторое время спустя, чувствует, что тело его вытягивается, к нему возвращается человеческий облик. Природа торжествует над неумелыми преобразователями!
Если бы она всегда так умела себя защитить от ретивых революционеров.
Несмотря на разницу в финалах, эти две повести поразительно схожи. Нет, действительно, а не мог ли американец каким-то образом познакомиться с неопубликованным "Собачьим сердцем"?
Нахожу свидетельство того, что литературные вести из революционной России все же просачивались в Америку. Правда, о "Роковых яйцах" Булгакова газеты в США сообщили нечто вовсе несусветное: как о страшном действительно случившемся нашествии чудовищных змей на Кремль. Вот вам и рождение фейковых новостей, а мы-то думаем, что фейки новейшее изобретение в технологии ведения информационных войн. Кстати, в повести "Вопрос Формы" главное действующее лицо, влияющее на все события репортер. Знали американцы, как значима эта публика.
Но "Роковые яйца", как нам известно, были опубликованы в России еще в 1925 году. Фантаст Гораций Гоулд тогда был еще совсем молоденьким, и представить, что был у него выход на заграничную литературу, очень трудно. Позже он наберется опыта, будет публиковаться под добрым десятком псевдонимов и, наконец, станет фанатом фантастики, издателем, всячески ее продвигающим. И сам скажет: «Мне бы очень хотелось, чтобы меня помнили как писателя-фантаста, но, к сожалению, я слишком хорошо известен как редактор». Добросовестный и весьма успешный.
Нет, ну нет никаких достоверных доказательств, что он позаимствовал у русского гения хотя бы идею! Остается только предположить, что Провидение настойчиво диктовало литераторам в обоих полушариях свой катастрофический сюжет надвигающейся опасности. Не вняли. Будем расхлебывать.
5. Честерфилд письма к самому себе
Конечно, бедной гувернантке-француженке невозможно было устоять против ухаживаний лорда: Филипп был необыкновенно хорош, выделялся даже в кругу равных ему по происхождению повес изысканными туалетами, блестящей остроумной речью и безупречными манерами. Как тут сказать «и крепость пала», если она свой белый флажок выкинула еще до приступа! Лорд поднял кружевной платочек, поцеловал его, не отрывая восхищенных глаз от Элизабет, и она уже в этот миг принадлежала ему. Если бы наивная и скромная девушка еще знала, что он попросту поспорил с приятелями, что в три дня ею овладеет! И что, разве это изменило бы ход событий?
Справедливости ради надо отметить, что на какое-то время он и вправду был увлечен красавицей. Хотя впоследствии несколько огорчился, узнав, что ожидается дитя этой скоропалительной и не очень честной любви. Элизабет прогнали с места, но лорд мог себе позволить взять несчастную на содержание. Всех-то проблем перевести эмигрантку-француженку из Гааги, где прошел бурный роман, в предместье Лондона, и обеспечить отныне между этим грехом и намечающейся карьерой приличную дистанцию. Раз и навсегда. Что и было сделано с величайшим тактом: больше ни Элизабет, ни родившийся сынок лорда Филиппа не видели. Но жили безбедно.
Особенно тосковать по кратковременному увлечению Филиппу было некогда. Дипломатическая карьера требовала разъездов по всей Европе, он вращался в высших кругах Парижа и Лондона, острословил и язвил в адрес венценосных особ, что не способствовало его продвижению, но укрепляло славу. И какие собеседники помогали лорду оттачивать слог! Вольтер и Монтескье, Свифт и Филдинг Соответственно своему положению устроил он и женитьбу, ни много, ни мало на дочери любовницы короля Георга.
Но словно злой рок преследовал Филиппа, не успеет приблизиться к престолу как тут же следует ссылка-назначение подальше от Лондона. Литературные враги в ответ на его острые пассажи в статьях отвечали еще более злым острословием, скандалы шли по пятам лорда. Жена оказалась настолько чуждым и даже неприятным человеком, что они всю жизнь прожили раздельно.
А уж как хороша, нежна и понятлива была Элизабет, как светло вспоминалось то короткое время романа на спор! Но запретна в понятиях высшего света не только встреча, но даже упоминание об этой женщине с самим собой. (Впрочем, лорд заказал ее портрет пастелью знаменитому в те годы художнику Розальба, и он висел в его библиотеке в золоченой раме: "Портрет неизвестной"). И как-то подспудно вся невысказанная нежность и горечь одинокого сердца обратились к сыну. Сын-то единокровный, признанный, наверняка в отца пошел! Никакие запреты высшего общества не могут помешать лорду обратиться к нему хотя бы в письмах.
И Филипп лихорадочно ухватился за перо. Нетрудно было сообразить, что мальчику почти восемь лет, и ему очень нужен отец, его руководство, советы. Ведь ему самому, почти заброшенному родителями, всецело доверившими воспитание сына бабке -маркизе, так не хватало умного руководства. О, лорд Филипп прекрасно понимает, что нужно мальчику! Он пишет почти каждый день, пишет на трех языках: английском, французском и по латыни, пусть сын практикуется в языках уже на письмах. Он советует ему, что читать, как говорить, вспоминает свое образование в Кембридже и все его недостатки. Письма неизбежно перекликаются с его детством, его окружением, и лорду почему-то даже в голову не приходит, что у его сына все устроено совсем иначе.
У малыша была нежно любящая мать, скромный достаток, вовсе не великосветское окружение и не такие именитые друзья из графского сословия. Он был не честолюбив, скромен, и все потуги отца представить его дипломатом не вызывали отклика в душе сына. Отец с необыкновенным красноречием поучал мальчишку, как блистать в обществе и завоевывать женщин, не верить на слово и не искать покровительства у властных особ. А тот, читая длинные письма, как чуждые всей его натуре рассказы, кусал губы и обращался за помощью к матушке: как на все это отвечать?
Увлеченный своей новой ролью заботливого и дальновидного отца, Филипп тормошил покровителей, чтобы помогали продвижению юноши по службе. Они же, встречаясь с ним, воочию убеждались, что ни образованием, ни талантами парень не блещет.
Чем дальше, тем больше расходились эти две линии воображаемый образ и его развитие в письмах и реальная жизнь незаконнорожденного сына. Лорд парил в поднебесье, а юноша был уже отцом скромного семейства, у него было двое детей. А кроме того он был тяжело, неизлечимо болен. Когда лорд узнал о болезни и устроил оздоровительную поездку сыну на французский курорт, было уже поздно. Он скончался от чахотки. Утрату эту не перенесла Элизабет, всю свою жизнь самоотверженно отдававшая сыну и его семье.
Известие о потере близких застало лорда в солидном возрасте, когда все суетные устремления, великосветские скандалы и престижные проекты остались позади.
Самым важным для него стало строительство дома, места, которое уже не могло стать семейным гнездом, но могло послужить приватным убежищем. Он вкладывал в него всю душу и все средства, полагая, что больше уже ни для чего они не могут служить. После того, как прекратилась переписка с сыном, он почувствовал вдруг, как отмерла большая часть его души, окончательно и безвозвратно. Оказалось, что самым главным, по-человечески важным было то, что проделал на смех и на спор, чего стыдился всю жизнь перед своим окружением. А самыми дорогими и близкими были люди, которых он не пожелал видеть, ограничиваясь эпистолярным общением. И что такое он писал, чему учил даже вспомнить невозможно! Наверняка не то, что должен был услышать сын от отца не ласковые слова поддержки и участия, не глупые нежности, понятные только им двоим из постоянного общения Какого общения? Ведь его не было. Чего же стоят все его письма?