Находились, конечно, и такие, кто после услышанного врачебного приговора замыкались в себе, становились раздражительными, винили всех вокруг и наполнялись нелюбовью ко всем здоровым окружающим их людям. Они, как правило, страдальчески молчали, кляня в душе злую судьбу, переживали в одиночку и грызли себя, тем самым помогая раку быстрей закончить своё дело. Поэтому в основном и уходили раньше других. Но таких больных в эвакогоспитале было значительное меньшинство! Врачи и остальные пациенты понимали их и старались не лезть им в душу, хотя и делали попытки подбодрить.
Большинство же было настоящими бойцами. От первого дня на фронте до последнего дня на госпитальной койке. С той разницей, что на фронте надо было сражаться с вполне осязаемым врагом, которого нужно и можно было победить. А этот невидимый враг засел внутри своего же организма и медленно убивал, оставаясь непобеждённым. Но они продолжали бороться, стараясь не показывать своей слабости товарищам. Настолько, насколько хватало сил, конечно.
Было ещё кое-что, что не давало покоя этим живым мертвецам. Ехать им в таком состоянии было некуда, а они, как им казалось, неоправданно занимали в госпитале места тех раненых бойцов, которых можно было ещё подлатать и снова вернуть в строй. Ведь как сам этот госпиталь, так и врачи, оставленные в нём, были так нужны фронту и стране!
Раковые пациенты в душе чувствовали себя виноватыми за это. Они понимали, что нарушили негласный закон природы на войне не болеют! Если сказать точнее, не болеют смертельно. Всякие там многочисленные простуды, расстройства желудка, почечные колики и ревматизмы были не в счёт. С ними сжились и научились не обращать на них никакого внимания. Обычно не дёргали военврачей по таким пустякам.
Эти мысли мучили этих несчастных людей в те моменты, когда боли отступали. До того неизбежного времени, когда они окончательно сваливались в койку, не в силах больше сопротивляться болезни, погружаясь при этом в бессознательный сон, где не было дикой боли только после укола морфином.
И всё же те, кто ещё оставался на ногах, находили в себе силы ценить это последнее, оставшееся им время жизни. Они подбадривали друг друга. Старались сами не впасть в уныние и поддержать своих товарищей. Шутили и смеялись иногда. Даже анекдоты рассказывали. Только вот темы этих анекдотов были в основном про врачей, болезни и пациентов. Такая вот жестокая правда жизни, к которой пациенты эвакогоспиталя пытались привыкнуть.
Гвардии капитан Фролов, стоя у окна госпитальной палаты, слышал, как старшина Семёныч, зашедший сюда полчаса назад, травил анекдоты. В их большой и светлой палате на пять человек собрались сейчас все ходячие пациенты госпиталя. Бледные, осунувшиеся, хромающие, облысевшие, кашляющие бывшие фронтовики, которые очень хотели жить и хоть какое-то время оставаться бойцами.
Анекдоты балагура Семёныча, иногда совсем неприличные, по-своему продлевали им жизнь. Заставляли смеяться и позволяли отвлечься от мыслей о смерти. Хотя бы на какое-то время!
Старшина, сидящий на стуле, говорил неторопливо, с немного смешным белорусским «дзеканьем» и звонкими согласными в словах. Это привносило некий народный колорит в его речь. Его говор заставлял улыбаться, даже если сами анекдоты были не очень смешными. Семёныч по обычной своей привычке рассказывал, адресуясь только к одному, выбранному им самим собеседнику. При этом он как бы не обращал внимания на всех остальных присутствующих в палате. В этот раз его благодарным слушателем был капитан-артиллерист Вадик Ткачёв, неимоверно похудевший из-за рака печени, но всё ещё остающийся жизнерадостным:
Ну так вот, слушай меня, артиллерия! Главное в лечении ни чем лечиться, а как!
Семёныч назидательно посмотрел на Вадика. В его произношении слово артиллерия слышалось как «алцылерия». Только одно это заставило его госпитальную аудиторию улыбнуться.
Старшина выдержал артистическую паузу и продолжил:
Как-то лежат в палате трое. У одного ангина, у второго чирей на заднице, а у третьего геморрой. В палату заходит главврач, совершающий утренний обход. Обращается к больному с чирьем: «Чем вас лечат?» Тот отвечает: «Глицерином на палочке мажут!» Врач задаёт вопрос: «Жалобы есть?». «Нет» говорит пациент «Всё в порядке!». Обращается ко второму с геморроем: «Чем вас лечат?» «Глицерином на палочке мажут!». «Жалобы есть?». «Нет, всё хорошо!». Дошла очередь до третьего с ангиной. Главврач задаёт тот же вопрос, как и первым двум больным: «Как вас лечат?». Тот отвечает: «Глицерином на палочке мажут!». Врач задаёт обычный вопрос: «Жалобы, просьбы есть?». Тот отвечает: «Жалоб нет, просьба одна есть! А можно меня первого этой палочкой мазать?»
Слушавшие его загоготали. Капитан Фролов тоже улыбнулся. Он уже успел закрыть окно и сесть на свою кровать, поскольку колено, закованное в гипс, нестерпимо ныло. А стоять на одной ноге, опираясь на костыль, было неудобно и тяжело.
Капитан Вадик Ткачёв, закончив смеяться, мечтательно произнёс то, о чём думали и остальные:
Я бы согласился с такой палочки по несколько раз в день принимать лекарство, которое дало бы мне возможность повоевать ещё! Желательно до победы!
Его голова с редким остатком волос, выпавших от ударных доз облучения, повернулась в сторону закивавших ему пациентов.
Сорокалетний связист, сержант Прохоров, еле справляющийся с мучительным кашлем, донимающим его из-за запущенного рака лёгких, перебил его, убрав на время ото рта кусок бинта:
Теперь уж другие повоюют. А мы должны принимать судьбу такой, какая уж нам выпала. Я вот сам и так задержался на этом свете. Все мои предки по мужской линии помирали, не дожив и до тридцати лет. Кто на войнах, кто от болезней.
Сержант был фаталистом. Он уходил на фронт добровольцем и был уверен, что не вернётся с него, повторив судьбу своих предков. Он, говоря это, хотел таким странным способом поддержать товарищей. Но находящиеся в палате пациенты не согласились с ним, а замкнулись, опять уйдя в свои грустные мысли. В палате ненадолго воцарилась тишина.
Глава 4
Несмотря на стремительное наступление Красной армии почти по всей линии фронта, в начале июля 1944-го года небольшая часть Белоруссии по-прежнему оставалась оккупированной гитлеровцами. На выступе, который занимала немецкая группа армий «Центр», продолжались тяжёлые бои.
Немецкая 3-я танковая дивизия СС «Мёртвая голова», получив пополнение, была переброшена в район восточнее Гродно, но вынуждена была с боями отойти, чтобы не попасть в клещи Красной армии.
При любом отступлении всегда бывает момент неразберихи и несогласованности. Такое часто случалось даже у педантичных и аккуратных немцев, особенно ближе к концу войны. Штаб дивизии, давший команду на отход, временно потерял связь с некоторыми полками и батальонами.
Одному из взводов 3-го разведывательного батальона СС, подкреплённого двумя танками «Пантера», был дан приказ держать мост через речку, по которому части Красной армии могли проникнуть в тыл немецким войскам и взять их в кольцо. Приказ был получен ещё до отступления и никем не отменён после отхода основных сил. Оказалось, что охраняемый взводом мост остался в стороне от стремительно несущихся на запад советских танков Т-34.
Здесь, в забытом богом медвежьем углу западной Белоруссии, по-прежнему было тихо. Никто не собирался отбивать этот мост, находящийся уже в глубоком тылу Красной армии.
Связь со штабом была восстановлена только несколько часов назад, и командир взвода гауптштурмфюрер СС Рихард Граубе наконец-то получил внятный приказ выбираться из окружения.
Радисту удалось всё-таки связаться со штабом дивизии по усиленной дальнобойной рации, специально установленной на его танке ещё перед заданием. Гауптштурмфюрер через шумы и скрипы, заполнившие эфир, смог разобрать указание незаметно обогнуть небольшой близлежащий городок и следовать по просёлочной дороге, идущей между болотом и озером, прямиком в сторону линии фронта.
Был, конечно, риск нарваться на противотанковую засаду на зажатом участке этой дороги, но полученные из штаба разведданные успокаивали. По всему выходило, что эта дорога свободна от советских войск до самых прифронтовых лесов в районе Гродно. И даже партизаны, пролившие тут немало немецкой крови за время оккупации, ушли сейчас отсюда вместе с Красной армией.
Сам гауптштурмфюрер Рихард Граубе происходил из семьи судетских немцев. То есть был урождённым фольксдойче, что не совсем отвечало требованию командования войск СС к чистоте арийской крови. Этот факт его рождения и не позволил танкисту Граубе дослужиться до более высокого звания. Поэтому Рихард носил скромные эсэсовские погоны гауптштурмфюрера, что соответствовало званию гауптмана, то есть капитана вермахта, несмотря на то что он был гитлеровским офицером до мозга костей и начал воевать на восточном фронте сразу после окончания танкового училища, почти с первых дней русской кампании.
Он командовал штурмовым танковым взводом разведывательного батальона моторизованной дивизии СС «Мёртвая голова» уже довольно давно, ещё с Ленинградского фронта. Сам был участником тех боёв, когда его дивизию разделили пополам и взяли в плотное кольцо окружения. Он выходил из котла вместе с остатками дивизии.