Следующие несколько часов я помню плохо. Помню только, что я постоянно видел, всей кожей чувствовал, как всё ниже и ниже опускается над башней сверкающее и кружащееся облако. Кажется, я бродил по городу и искал в толпе лица каких-то знакомых, друзей, пытаясь рассказать им о своём уходе. Но никто не слушал. Толпа по-прежнему ликовала, вечерние улицы гудели, как растревоженный улей, а если кто-то пытался выслушать меня, то, услышав несколько фраз, отшатывался в недоумении
И вот на рассвете я вышел на площадь. Перед тем, как шагнуть на первую ступеньку, я оглянулся. В нескольких метрах от меня стояла И. и смотрела прямо мне в глаза. В её взгляде не было прощения. Я прочёл в нём только презрение и боль. Не дай Бог мне когда-нибудь наяву увидеть такой её взгляд.
Я поднимался по лестнице долго, очень долго, наверное, несколько часов. Ступеньки были крутые и скользкие, ветер налетал со всех сторон, в спину бил безжалостный женский взгляд, и если бы я посмотрел вниз, то, конечно же, упал. Но я смотрел только вверх. Я видел, что между роем осколков и каменной поверхностью башни остался лишь метр. Больше всего я боялся не успеть.
И всё-таки, пока поднимался, я о многом думал. Эти мысли текли, как грёзы наяву, независимо от воли и желания разворачивая передо мной картины прошлого и будущего Я многое понял. Я узнал, что то Существо, Мессия, мой предшественник, никогда не был инопланетянином. Когда-то давно, три тысячи лет назад, он был обычным земным мужчиной, таким же, как я и так же, повинуясь зову беспощадного тайного знания, уходил вверх по лестнице, навсегда бросив внизу любимую женщину. Уходил, чтобы спасти её и миллионы ему не нужных прочих. Я знал теперь, почему он так выглядел. Мёртвый холодный камень снаружи и сжигающий сердце камень вечной разлуки в груди эти две силы за столько лет могли и не такое сделать с человеческой внешностью. Я понял, почему, когда он спустился в город, его глаза были так равнодушны и пусты. Он видел восторг многотысячной толпы и знал, что не прощён. Он видел множество сияющих, радостных лиц и знал, что никогда не увидит то единственное лицо, которое было ему так нужно, лицо женщины, которую он когда-то оставил у подножья башни. Я знал, что через целую вечность, когда смогу встать с трона, буду выглядеть так же, как сейчас выглядит он.
И ещё я думал о том, что если действительно «он отменит все болезни», то что должен буду «отменить» я, когда стану свободен? Смерть? Законы гравитации? Чередование времен года?
И я задавал себе вопрос: когда я спущусь в город, найдётся ли другой, следующий доброволец-невольник, который займёт место на башне, оставив внизу ещё одно разбитое сердце? А если нет то что, всё напрасно?
И уже на самой верхней ступеньке сквозь шум ветра я услышал голос или, может быть, мне показалось? Голос тихо произнёс: «И ни один из них не Герой, но каждый Жертва, и лишь звено в бесконечной цепи себе подобных».
Я успел в последний момент. Бешено вращающаяся воронка искристого крошева зависла в нескольких сантиметрах над каменной плитой, когда я сел на трон. В тот же миг вращение прекратилось и кристаллики начали выстраиваться вокруг меня в прочные стены, отгораживая от жизни, от надежды. Я почувствовал нестерпимый космический холод. Значит, и вправду лёд. Ледяной ад.
Теперь оставалось только ждать три тысячи лет. Всего-то. Я успел!
Я проснулся, от холода сводило мышцы и щемило сердце. Ледяной плен не хотел отпускать свою жертву. «Сон, только сон, всего лишь дурной сон», твердил я себе раз за разом, уговаривая себя, как маленького. Помогало плохо
6-10 марта 2008 г.
Владислав Кудба
«Детский взгляд в первозданную синеву»
Детский взгляд в первозданную синеву
Важно ли, что за нею нет горизонта?
Сонмы галактик неторопливо плывут
к неизвестным глубинам-далям-высотам,
за которыми снова всё та же гладь
необъятно-незыблемого покоя,
где нет правды и лжи, нет добра и зла,
где вообще не знаешь, что он такое.
И в немом изумлении перед ним
забываешь в сиянии первозданном
о существовании всех границ,
кроме черты меж тобою и чем-то Самым
Космос глядит в прицелы земных очей,
будто сквозь, безразличием непонятным
заставляя опять уходить ни с чем
стиравших очередные «белые пятна»
и влекомых вечным мерцанием звёзд
искателей правды, азартных в своей погоне
за лучшим ответом на короткий вопрос
о смысле здешней суетной жизни: «кто мы?»
Жалкие паразиты на голубом
шаре? Отражения макрокосма?
Или живые души, которым Бог
вложил любопытство в дополнение к носу?
Сиреневый пух Магеллановых облаков
грезится нам, испускающим тета-волны.
Хоть и знаем: никак не достать рукой,
туда, наивные, тянемся вновь невольно
Галина Ульшина
Галина Ульшина
Гончие Псы
Собака, сожравшая ночью тапок,
не тянет на «Гончих Псов».
Мужчина, сопящий лицом на запад,
моих сыновей отцом
не станет.
Ни стали, ни злата
вааата
Ни зла, ни добра
ЖАРА.
И смотрит на землю зрачок целовато,
как нищий в лапшу «Доширак».
Был крокодилом под ил украденным,
Выскочил лазер.
Зеро!..
Где они годные градины
гадины?
Крадены, к черту, ЖАРОЙ
Вороны в обморок, сонная ёпера,
перья белеют в полях
Вышла собака, как баба с ведрами,
к гипербореям на шлях
От жаркого рока, от звука, от знака,
от запаха или ногайки казака
она повернула зачем-то на запад
и даже не сбавила шаг.
Остались стихая, и будка, и хата,
остался хозяин искать виноватых,
по улицам рыская, словно собака,
надеясь на Бога собак.
Она продолжала мотать километры,
и уши будёновки вились по ветру.
Ей не был попутчиком друг или недруг
и солнце слепило глаза.
Спасала, как будто бы центр средоточий!
И этот отчаянный путь одиночки
легко повторить, если кто-то захочет
подробней узнать.
По полю солянки меж белой полыни,
по линии тропки, торопкой поныне,
собака, сверкая серебряной пылью,
пересекла горизонт.
И только когда напоследок светило
тропическим жаром траву опалило
и темень настала, тогда проступило
созвездие Гончих Псов.
Минуя Медведицу и Волопаса,
мчались собаки меж Солнцем и Марсом
к центру Вселенной
без карт и компАса,
оставив людей, не сумевших подняться,
в расчёте на жизнь
с их шариком,
треснувшим с края до края,
как будто разбитая чаша Грааля
утраченный пазл с очертанием рая
сакрально дрожит
А люди?
Читали свои гороскопы,
молились
и ждали Мессию с Востока,
а бледный хозяин предместья Ростова
отказывался от щенка.
И ночью, когда верховодят собаки,
он свет зажигал и читал Пастернака,
и, словно волхвы, по-младенчески плакал,
и звезды в окошке считал.
Нет, не было в этом ни тени догадки
он знал, что Собаки восходят над хатой
и видят хозяев сквозь темень агата,
тихонько виляя хвостом.
Ушедшие хаски, дворняги, овчарки,
собравшие в стаю и младших, и star-ших,
за нами следят,
возвратившись к Началу
в созвездие Гончих Псов.
Белая пропасть
Бухгалтерской цифири знает кучность,
на ноль не умножая, не деля:
игольчатая, стрельчатая сущность
таится в белой пропасти нуля.
Распластаны тончайшие снежинки,
смелеет капля в твердолобый лёд,
дыханием морозная пушинка
сжижает остроклювый кислород
К нулю стремятся полые колеса,
округло кучевеют облака,
и перистых космические плёсы
глядят из нулевого далека
Дарина Старк
Чёрный ящик
Ты говоришь, что космос,
огромный и чёрный космос
посыпан осколками звёзд сверхновых,
и есть специальные люди
в смешных и нелепых своих скафандрах
ангелы, ангелы, ангелы
астронавты
с пылесосом, придуманным дядей Маском
или древним индийским богом;
они собирают обломки, пыль,
и по решению космоса выдают кусочек
за старание, старение и страдание
талантливым и красивым,
чтобы те просеивали звёздную пыль в искусство,
чтобы те творили далёкое, бесполезное и большое,
чтобы другие плакали, такие маленькие, поглупевшие и погрязшие.
Космос, конечно же, должен,
он обязательно должен услышать,
выдать тебе хоть немножко звёзд,
и уж ты-то, конечно, не растранжиришь,
не подведёшь.
Но он не должен.
Он вообще не существо, не божество и не сущее,
не высший разум, не низшая форма жизни.
Он всего-то дыра,
огромная чёрная пустота,
что растёт, и растёт, и растёт, и растёт,
и лишь повисшие в невесомости астронавты,
и лишь вкрапления глупой беззвёздной какой материи,
и лишь редкие всполохи от столкновений с анти-,
но в масштабах вселенной всё это пустота,
сплошная чёрная пустота
внутри твоего чёрного черепного ящика.
Дарья Соль
«Эти звёзды погибли задолго до наших взглядов»
Эти звёзды погибли задолго до наших взглядов,
восхищённых и детских на оттиски их и песни,
может, я тоже мёртвый, и кто-то там засмотрелся
в мой остаточный луч и машет сквозь миллиарды
световых расстояний, загадывая большое,
под другой космической осенью, в синий воздух.
А Вселенная думает: «Как всё чудесно и просто.
Я даю им тяжёлые игры, зато с душою.
Пусть на каждую жизнь им приходится по шажочку,
пусть они будут думать, что время течёт линейно,
пусть любить будут больно, бояться благоговейно,
да войдёт дух свободный в телесную оболочку!
Пусть они проклинают себя и молятся солнцу,
пусть у них будет лучшая музыка, скверный норов».
Эти звёзды погибли задолго до наших споров,
или даже ещё не родились, да кто разберётся?
И не то чтобы мне очень жаль, что я Вас не встретил,
и пространство, что предано временем катится в бездну.
Я писал бы про всех разлучённых из всех созвездий,
но мне есть чем заняться, ей богу, на сотню столетий,
ведь Вселенная мне при рождении выдала старость,
и сказала так: «Бейся за истину камнем с врагами».
И вложила мне истину в голову и дала камень,
и смеялась Она
смеялась
смеялась
смеялась.
Досчитай до ста и рухни усталым космосом в магию чёрной дыры. Не считай никого причастным, родным, ибо ты это тоже химера. Оглянувшись назад, ты не помнишь, как строил миры, как хватало дыхания, сил, жизнестойкости, веры и нервов. И сейчас ты можешь вздохнуть, полежать в бесконечности звёзд. Золотой Шибальбой и Кентавром закрыть свои бреши. Жизнь не стоит того, чтобы падать в неё под откос, и никто не стоит того, чтобы страстно хотелось их вешать, воскрешать и любить. Это сны на вокзале миров. Ты дотошно разборчив и пропускаешь свой поезд. Что мне делать, когда не останется мифов и слов? Я услышу, как замолчит мой мерцающий северный полюс? Что ж Сейчас досчитать до ста, прекращая метаболизм, окунуться в свою безнадёжность и ждать, как она накроет. И когда я тебе оставляю свою драгоценную жизнь, значит, радость моя, она ничего не стоит.