Николай Сычев
Школа душегубов
Часть первая
Встречи в аду
Домой Павел Иванович пришёл под синезвёздные сумерки, но Клавдия Семёновна, привыкшая к аритмичной работе мужа, ждала и подогревала остывающий ужин.
Ну как с докторской? спросила тихо, помогая снять пиджак.
На весну передвинули. А с профессором Спиридоновым будем готовить новый учебник по истории. Так что работы во! провёл ребром ладони по горлу. А ты ездила в больницу? Павел нежно приобнял жену, погладил левой рукой её заметно круглившийся живот.
В декабре. Во второй половине
Он поцеловал её в висок, и они вместе пошли на кухню.
Павел Иванович ещё довольно молод: к тридцати пяти годам он декан факультета, кандидат исторических наук, читает на трёх курсах лекции, занимается научной деятельностью. В соавторстве с коллегами готовит уже третий учебник по новой истории, благо после начала перестройки им разрешено работать с некоторыми архивами бывшего ЦК КПСС, кои были засекречены аж со дня смерти творца революции. Вероятно, их никто никогда не читал, а если и читал, то правду от народа скрывали так тщательно, словно это был какой-то драгоценнейший клад, который могли для своего блага похитить инопланетяне.
Витя чем занят?
На компьютере играет или смотрит что-тоТы давай, сперва поешь. Сынок, папа пришёл
Вид с седьмого этажа их московской квартиры был просто прекрасен. Осень начиналась теплотой, даже листья на деревьях в скверах ещё не начинали менять летний цвет, сама улица Гурьянова (первый разрушенный террористами дом осенью 1999 г. Прим. автора) была не оживлённой, а скорее тихой, по крайней мере шум авто не долетал до окна кухни, а окна спальни и гостиной выходили во двор, где днём и вечером была тишина. Они купили эту трёхкомнатную совсем недавно, переехав из двухкомнатной с Дмитровского шоссе, оживлённой магистральной улицы. Правда, пришлось залезть в долги
Пап, заглянул на кухню вихрастый и худой сын-пятиклассник. Ты сегодня набираешь?
Нет, сына. Сегодня сочиняю, а набор завтра. Оценки были?
Не. Ещё не ставят. Неделю ж всего проучились.
А, да. Отец взлохматил сыну волосы. Ты чем там занят? Играешь? А уроки?
Выучил. Мама проверяла. Я тогда посмотрю новый диск?
Опять какая-нибудь американская мура?
Нет. У Мишки из сорок седьмой взял комедию о приключениях янки в Африке.
Смешная? Да, а с английским как?
Завтра беру диск для начинающих.
Денег надо?
Не-е. У меня ж остались от летнего заработка, запивая компотом бутерброд с колбасой, сын на равных разговаривал с отцом, приученный говорить всё откровенно, без утайки и без скидок на возраст.
Ладно, договорились, но на английский давай нажимай
Поужинав, Павел Иванович собрался в гостиную, обложившись бумагами, Клавдия Семёновна пошла в спальню с вязанием.
Я немножко поработаю, ты ложись, ладно, сказал, прикрывая застекленную дверь гостиной.
Вот уже полгода он готовит книгу о Ленине, исследовав ту часть архивов, до которой был разрешён доступ. У него свой взгляд на историю, особенно на роль Ленина в судьбе России. Об Ильиче как вожде революции столько исписано-переписано, и всё настолько предвзято, что человек с нормальной психикой начинал понимать, что коммунисты для чего-то делают икону с основателя партии лицемеров, не зная и одного процента правды о жестокостях вождя. Раньше и Павел Иванович не знал, но вот уже десять лет имеет доступ к небольшой части партархивов и считал своим долгом рассказать людям правду о тиране. И хотя историки Дмитрий Волкогонов и Рой Медведев уже поведали миру о грязных делах идола коммунистов, Павел Иванович открывал всё новые подробности.
День был заполнен, потому и книгу писал вечерами. Работа продвигалась медленно: у него был не женский любовный роман, а история, правда о человеке, загнавшим Россию на задворки, доведя её до нищеты, а народ до могилы.
Неспешность объяснялась и тем, что Павел Иванович сперва писал карандашом, потом делал правку, много раз возвращаясь к тексту, а уж набело садился набирать на компьютере.
Он включил телевизор, убавив до минимума звук, пробежал по кнопкам поиска каналов, но не найдя ничего музыкального, оставил какой-то очередной американский боевик. На экране шли драки, перестрелки, горели автомобили и вертолёты, рушились дома, гибли люди. И всё это на фоне мажорной музыки, за которую и зацепился слух.
Поработав с часок, пошёл спать. «Наверное, забыл выключить телевизор?» мысль эта болью вонзилась в сознание, когда услышал тяжёлый взрыв, грохот, скрежет, какой-то страшный всхлип сына из его комнаты, жутко протяжный стон жены, почувствовав удар по голове.
И сквозь страшную боль опять подумал, что «как эффектно и убедительно снимают фильмы эти американцы».
Яркий, но не резкий свет широким лучом тянул его бесконечную высь. И не было никаких болей, тревог, мыслей. Было блаженство, продолжавшееся неизвестно сколько: отчет времени прекратился. Он летел в какой-то огромной ярко-светлой трубе куда-то ввысь; и эта труба не кончалась и не сужалась и музыка, доселе неслыханная, неслась непонятно откуда. Никогда прежде он не чувствовал такого состояния. Он летел, нет, парил куда-то выше облаков, выше звёзд, комет и галактик, куда не залетал ни один космический корабль.
Он не ощущал ровным счётом ничего: ни боли, ни тяжести, ни притяжения, ни полёта, ни парения, ни времени, ни пространства. Было просто блаженство. Чего? Отчего? И сколько это продолжалось?
Не чувствовал тела своего. И мыслей не было никаких. Не думалось вообще, ничего не вспоминалось. Наверное, это был не он? Но где же тогда он?
Какой-то тёплый ветерок, нет, просто дуновение все же стал ощущать. Что-то стал видеть. Миражи? Вроде, люди. Незнакомые и какие-то бестелесные. Жёлтый огонь, огромные котлы. Струистое марево как-то пронизывало фигурки незнакомцев. Да и люди ли это? Какие-то образы, но силуэты просматривались людские. Оболочки как бы у них и не было, но ведь что-то было. Нет, не голографическое изображение, что-то другое, невиданное никогда ранее, необъяснимое и непонятное. И что-то стала воспринимать его душа. И тело (да и было ли оно у него?) замедлило движение. Воспарило, проецируясь в тёплом мареве, стало оседать ближе к бестелесным.
Внизу уже жарко. И на него смотрели. Или он на них. Какая-то сила, что несла его через белые туннели, стала опускать на какую-то твердь. И подумалось: что и он бестелесен, как и те, что смотрели.
Блаженство не тревожило, грело. И на всех стоящих у огромного котла, под которым горел огонь (непонятно что горело) были блаженные улыбки. Наверное, и он улыбался незнакомцам. Но когда прекратилось его движение, он, коснувшись какой-то тверди, узнал одного из стоявших. Вприщур глаза, клинышком бородка, восковое лицо, лысина в большой череп невысокого человека. Ну, конечно же, это был Неужели?
Перед ним стоял Ленин, выставив вперёд большую голову, похожую на смертоносное ядро для всего человечества.
Господин Бланк? оказывается, Павел мог говорить.
Что, батенька? Докопались до фамилии моей? беззлобно улыбался лысый.
А вы что скрывали её? тоже весело спросил Павел.
Да меня все называли Ульяновым-Лениным, довольнёшенек был невысокий.
Знаю, знаю. Я про вас книгу пишу. Почти каждый день. Скоро уж в печать сдам
Книжки сочиняете? Ну и ну! Давненько тут писак не было, кто бы про меня сочинял, улыбается Ленин. У вас книжка хвалебная? Вас как зовут?
Павел назвался.
Ох, Паша, ПашенькаТут у нас секгетов нет. Хасскажите-ка, батенька, за что к нам попали? Тут все на виду, все в свегхсознании. Здесь не будет у тебя ни дгузей, ни вхагов. Здесь же вечность. Нет тут злости и зависти. Полное гавенство.
Как при коммунизме, который вы хотели построить?
Ну конечно, мой дхуг, конечно!
Так я что в коммунизме? не удивляясь, весело спросил Павел.
Нет, дохогуша, вы в аду.
При вас, господин Бланк, это разве не одно и тоже?
Конечно, батенька, конечно! сыпал смехом Ленин. А чего вы скалитесь? Здесь же вы никогда не сможете сегдиться. Не может быть тут никаких эмоций, хоть плохое говохите, хоть хогошее
Для России вы ничего хорошего не сделали, а вот плохого с таким избытком, что никогда не расхлебать! Зло воцарилось на родине моей с приходом вас к власти. И едва ли когда страна вычистит ту мерзость, что вы привили. Пять лет вашего правления навечно отразились страшной мерзостью для многомиллионного народа. У твоих большевиков совесть сразу отделилась от чести, правда на десятилетия стала безнравственностью, свободомыслие дорогой на эшафот. Ваша диктатура пролетариата как система власти ничего, кроме преступлений, несчастий, нищеты не дала и дать не могла. Учение ваше, господин Бланк, или Ленин, если вам так нравится, обернулось на долгие десятилетия запретом на инакомыслие, извращением духовной мысли народа на одной шестой части суши.