Вы когда-нибудь открывали этюдник перед работой? С таким траурно-торжественным видом открывают ящики с дуэльными пистолетами. С подобным вожделением сбрасывается брачное покрывало перед первой ночью. Со схожим нетерпением, дрожащими руками отвинчивает пробку с похмельной бутылки пьяница. Я смотрю на свою начальницу, как на морскую пену, уже становящуюся прекрасной Афродитой. И вот этюдник установлен на ножки, к нему прикреплена бумага, на палитре радугой блистают краски. Кисти, зажатые в побелевших от напряжения пальцах Краснополянской, словно мечи, направленные на невидимого врага. И взгляд Я где-то видел этот взгляд Так смотрела Юдифь на отсеченную голову Олоферна.
Я любуюсь своей тайной возлюбленной. Первый взмах кисти, как удар клинка и
Николай, ну что ты стоишь, как истукан! Принеси воды. Юлиана Ивановна смотрит на меня презрительно, как на нечто неорганичное, совершенно неуместное в данной ситуации.
Как известно, акварельные краски разводятся водой, и, схватив какую-то фляжку, я со скоростью спринтера устремляюсь к озеру. В несколько прыжков достигаю водоема, наполняю сосуд водой и с утроенной энергией буквально взлетаю наверх к очаровательной художнице. Пытаюсь уловить благодарный взгляд, протягиваю ей фляжку и архитектурное сооружение конца девятнадцатого века, не выдержав напора любви к искусству и просто любви, с треском ломающихся досок, шумом взлетающих многочисленных голубей и истошным воплем Краснополянской рушится и вместе с любителями примитивизма летит вниз, в болото.
Вы, наверняка, видели злой женщину, которую любите и, согласитесь, от этого она становится еще прекрасней.
Мы сидим на берегу грязные, беспомощные, разочарованные в устройстве мироздания. Вода в озере еще холодная, был конец апреля, ванной или душа в доме у деда не было. Ехать же в таком виде в город было, по крайней мере, неэтично.
Эврика! Ведь в конце сада стояла старая деревянная банька. Пострадавшая художница раздраженно покосилась в мою сторону чем это вызван необоснованный оптимизм ее курьера? Но я уже мчался к низенькому покосившемуся строению. Вскоре сизый, ароматный дымок от сосновых поленьев весело клубился над беспокойными камышами. Я натаскал воды из озера, смыл с полок многолетнюю пыль и даже для запаха заварил в котелке мелиссу с мятой. Крохотное помещение нагрелось очень быстро, и я позвал свою начальницу.
Купайтесь, Юлиана Ивановна, я распахнул перед ней скрипучую дверь. А потом я.
Она, как мне показалось, с испугом заглянула в баньку. Густой пар почти скрывал льющийся из подслеповатого окошка дневной свет. Огонь, бросая алые блики на темные стены, гулко гудел в потрескавшейся печи. В ржавом железном котле зловеще клокотал кипяток.
Я не пойду сюда одна. Принеси из дома простыни.
Мы сидим на полке и, время от времени, плещем на себя холодную воду. Жарко. Что-то интимно-доверительное уже связывает нас нелепые, накинутые на голое тело, как римские тоги, простыни, игривые, если не сказать, томные взгляды, да и сама атмосфера бани, где лишь мы вдвоем, располагает к раскрепощенности. Ведь накидки эти придется снять не в них же купаться.
Отвернись, Юлиана Ивановна словно читает мои мысли. Не на улицу же тебя выгонять.
Я утыкаюсь носом в пахнущую древесной смолой бревенчатую стенку, и моя плоть стремительно наполняется сладостной тяжестью. «Не думать о ней, только не думать»! мысли, слепо наскакивая друг на друга, роятся в голове.
Спинку-то потри, интонацию голоса Юлианы Ивановны трудно назвать целомудренной. Ее внешняя и интеллектуальная недосягаемость становится всё призрачней. Я поворачиваюсь к ней лицом и застываю в секундном замешательстве розовое, распаренное совершенное тело вводит меня в ступор. В моем понимании ещё коренилось мнение, что женщины скромны, стыдливы, застенчивы, и чтобы «уломать» любую из них, нужна незаурядная изобретательность и определенная смелость. Наивный
Ну, что же ты? Юлиана Ивановна поворачивается ко мне лицом. Глаза у нее томные, с поволокой, даже страстные. Я подхожу к ней вплотную.
Пылкий поцелуй останавливает мое дыхание и сбрасывает все комплексы. Она касается меня руками, гладит шею, плечи. Осторожно-сдержанными ласками Юлия Ивановна вводит меня в то состояние страсти, когда дрожит тело и нельзя совладать с собой. Она медленно распаляет мою чувственность, не позволяя трогать ее ниже талии. Юношескими, крепкими руками я мну ее груди и понимаю, что имею дело с подлинной страстью, а не с ее имитацией. Юлиана Ивановна неспешно и обстоятельно руководит моим телом усаживает меня на лавку и, взгромоздившись мне на колени, обхватывает ногами мою талию. Через мгновение мы становимся одним целым.
Ну, что же ты? Юлиана Ивановна поворачивается ко мне лицом. Глаза у нее томные, с поволокой, даже страстные. Я подхожу к ней вплотную.
Пылкий поцелуй останавливает мое дыхание и сбрасывает все комплексы. Она касается меня руками, гладит шею, плечи. Осторожно-сдержанными ласками Юлия Ивановна вводит меня в то состояние страсти, когда дрожит тело и нельзя совладать с собой. Она медленно распаляет мою чувственность, не позволяя трогать ее ниже талии. Юношескими, крепкими руками я мну ее груди и понимаю, что имею дело с подлинной страстью, а не с ее имитацией. Юлиана Ивановна неспешно и обстоятельно руководит моим телом усаживает меня на лавку и, взгромоздившись мне на колени, обхватывает ногами мою талию. Через мгновение мы становимся одним целым.
То, что происходило в этой крохотной баньке никогда не сотрется в моей памяти, ибо такого наслаждения я не испытывал ни до Юлианы Ивановны, ни после неё.
Сознание уже совершенно покидает меня, когда, наконец, она позволяет мне ускорить движения, и мир, пошатнувшись, летит в полыхающую разноцветными огнями бездну. Укутанный клубами пара и сладостной истомой, я лежу на полке, а чудная Юлиана Ивановна гладит мое тело и что-то невнятно шепчет. Наскоро обмывшись, мы перемещаемся в комнату, где с юношеским задором я повторяю близость со своей начальницей. Потом еще И еще
Светает. Прозрачно-серебристый туман висит над водной гладью. За окном соловьи выдают последние предрассветные трели, с озера тянет прохладной свежестью. С разрушенной голубятни доносится любовное воркование просыпающихся птиц.
Всю дорогу назад Юлиана Ивановна молчала и, лишь когда мы подъехали к Геленджику, сказала:
Вася, я очень благодарна тебе за сегодняшний день. Это состояние души, Васенька
Затем, несколько помрачнев, добавила:
Но я умоляю тебя, не смотри больше на меня так.
Я, как мог, целомудреннее взглянул на свою начальницу. В глубине её глаз сверкнули рубиновые огоньки.
II
В желании всегда есть немного безумства,
но и в безумстве всегда имеется
немного здравого смысла.
Ницше.
Сегодня день зарплаты. Солдат срочник, проходящий службу в Группе Советских Войск в Германии получал в месяц тридцать шесть марок. Бутылка дешевой водки «Winbrand» в магазинах Веймара (да здравствует Гёте, будь проклят Гитлер оба по-своему отметились в этом городе) стоила десять марок. Вчера отбыла на родину по демобилизации последняя партия старослужащих. Теперь наш призыв «деды». Это надо отметить. Я не пил спиртное полтора года и даже забыл, как оно пахнет.
После отбоя мы сидели в каптерке и пили приятно пахнущую, но отвратительную на вкус упомянутую водку. Мы это элита роты: мединструктор ефрейтор Бурилович, заведующий всем ротным хозяйством каптер сержант Грищенко и я писарь подразделения.
Бурилович эстет. Он сморкался исключительно в носовой платок, курил выменянные на спирт у вольнонаемных немцев американские сигареты «Маrlboro», а женщин, работающих на территории воинской части уважительно называл минетчицами. Полгода назад его «застукал» со своей женой старший лейтенант Приходько, заступивший в ту злосчастную для него ночь в наряд. Под утро у него разболелся зуб, и он пошел домой за таблеткой. Кто-то говорил, что пистолет дал осечку. Другие их большинство утверждали, будто старлей не решился выстрелить. Бурилович отсидел десять суток на гауптвахте с вполне соответствующей формулировкой за самовольную отлучку из расположения части. Хотя в подобных случаях гвардии ефрейтор больше замечен не был, все женщины, работающие в гарнизоне, одаривали Буриловича многозначительными взглядами.
Хохол Грищенко ненавидел воинскую службу. Николай не был пацифистом, он был патологическим лентяем. Любил каптерщик лишь сладкую хмельную брагу, которую самолично изготовлял во вверенном ему помещении и, естественно, украинский метафизический продукт сало. Еще Николай обожал спать; он засыпал в самых неприспособленных для этого местах в столовой, в гальюне, в наряде, что доставляло ему массу неприятностей. Грищенко сладко посапывал на боевом посту, когда начальник караула изъял у него автомат, на что боец отреагировал действием неадекватным Уставу перевернулся на другой бок, не забыв при этом послать посмевшего разорвать крепкие узы Морфея проверяющего в пешее эротическое путешествие. Однажды, после сигнала подъема, который Николай проигнорировал, его вместе с койкой вынесли в туалет, где он, на радость справляющим нужду солдатам, проспал до обеда.