Двухтысячный. Я пошла в большую школу. Все говорили, что наступил новый век. А я говорила, что новый век это когда две тысячи первый будет. А двухтысячный это где-то между. Шапку носила, которая с третьего класса. Кроличья такая, облезлая. У всех были из лисы или чернобурки. Новые. А у меня облезлая. Взрослые говорили, что мы семейка бомжиков. А их дети снежками кидались больно. Папа тогда только ракету какую-то строил. Говорил, что купит мне пушистую шапку, когда спутник в космос запустят. Показывал, что он вот такого роста. Выше него и как две меня. Гордился Но денег все равно не заплатили, а шапку я не хотела вообще-то. Думала, что если не хотеть ничего, то мама с папой не будут ругаться. И не умрут. А потом бабуля связала мне капор. А папа как-то резко после этой зимы заболел.
Мы пять лет лечили его от астмы. И еще от варикоза. И от пьянки. Он задыхался. Вдыхал, делал глубокий вдох. (Глубоко вдыхает и тут же задыхается.) Вот так. Кислород до легких уже не доходил. Застревал где-то в горле. Мама смешивала сок каланхоэ с новокаином и терла ему ноги. А он не выдыхал и работал. Просто ничего не чувствовал от этой смеси. И тогда у нас появились деньги. Мне даже первые джинсы купили. И еще одни потом. И еще. Папа работал в праздники и выходные. Мама продолжала его мазать. Вечером каланхоэ, до вечера работа.
Тогда мы все забыли про бабулю.
Но не я. Мы с ней в одной комнате жили. Когда ко мне приходили подружки, бабуля шла к маме с папой. Сидела на стульчике в уголке. Ее и не замечал никто. Про эхо все время говорила. Вспоминала. И что-то еще маме по-доброму. А она отбрыкивалась и фырчала. Отстранялась. Будто ей дела ни до кого нет. Даже не говорила больше, что меня в детдом сдаст. Но я все равно думала, что я не их, что приемная.
Я жаловалась папе. А он говорил, что мама святая. Что любит ее больше жизни. Больше меня, значит. Мы с бабулей самые одинокие были и не нужные никому. И я копила в себе гнев и терпела, терпела. Бабуля как-то спросила про школу. По-доброму. И я, как мама, психанула. Звонко. Чтобы все соседи слышали.
Однажды ночью я проснулась, потому что бабуля кричала. Что-то мучительное и бессловесное. Эхо. Далекие-далекие голоса. Вся жизнь через крик. Я уехала.
Мама каждый день звонила. Я фырчала. Отбрыкивалась. Даже если рядом кто-то слушал, отбрыкивалась. Только собственный голос внутри, и больше ничего. Уехать еще дальше. Смены по двенадцать часов без выходных. Зудят ноги. Работать, работать, работать и не думать. На ногах как-то незаметно вспухли вены. Я поднимала их над головой и так засыпала.
Мама обижалась. Говорила, что я ее совсем не люблю. Что мне противно с ней говорить. А я нашла твоего отца и любила его. У мамы случился инсульт, а папа шептал, что это из-за меня. Потому что это я на нее кричу постоянно. Папа сильно напился.
«Я вздернусь, если твоя мать сейчас умрет!»
В горло сухой ком поднялся. Сердце вот такое: тук-ту-тук-ту-тук. Обидно. Бабуля качала головой и переживала. У нее болела дочь. Все ли у меня хорошо? Я задавала этот вопрос себе и фыркала в ответ. (Тихо.) «Боже, Иисус, Матерь Божья и Святой дух. Иже еси на небеси. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. Хоть бы все стало хорошо. Хоть бы мама не умерла. Аминь. Пусть папа будет жить! Я его так люблю, Господи. Пожалуйста. Аминь».
Папа и бабуля так и сидели по разным комнатам, пока мать болела. Молчали. Папа смотрел телевизор, бабуля сидела на стуле в углу и молчала. Он чистил картошку и смотрел телевизор. Земля и ошметки падали на газету. Пол промокал. Бабушка цокала.
«Да какая разница?! Все же будет хорошо!» Это твой отец гладил меня и даже не понимал, насколько далеко это «хорошо» ушло из моей жизни.
Мне приснилось, что ты умерла
Наталья Бондарь
Корректор Анастасия Казакова
Дизайнер обложки Алексей Кулаков
Фотограф Александра Кузык
© Наталья Бондарь, 2021
© Алексей Кулаков, дизайн обложки, 2021
© Александра Кузык, фотографии, 2021
Предисловие
Книга, которую вы открыли, на самом деле заставит вас испытать много разных чувств. От доброй грусти и теплоты до жгучей ненависти и липкого страха.
Я вложила себя в эти тексты. А еще мысли, воспоминания и сны других людей, обычных девушек и женщин, которых вы встречаете каждый день. Кого-то эти истории возьмут за руку и проведут сквозь вязкую тьму на свет. Кто-то узнает здесь себя.
Я благодарю вас за то, что вы взяли эту книгу в руки, и верю, что вы ни секунды не пожалеете о том, что ее прочли.
Если вы захотите поделиться со мной впечатлениями, напишите мне на zyabone@yandex.ru или оставьте отзыв на странице по QR-коду.
Китайский шелк
(Орнамент памяти)
Голое больничное окно. Белоснежный новый пластик, кое-где торчат ошметки пленки. Палата одноместная. Умывальник. Тумбочка. Кровать. Кнопка вызова. Давно стемнело. Луна поднялась и светит в палату через окно.
На кровати лежит красивая ЖЕНЩИНА. Не спит, о чем-то думает. Что-то шепчет и тут же улыбается. Еще шепчет вытирает глаза и грустит.
ЖЕНЩИНА. Его голос постоянно в голове. Тысячи слов в секунду. Уже даже не голос. Эхо. Смешливое такое и костями звенит. Эхо живое, а человека нет.
И потом она: «Татка, Татка. Татка» Даже во сне. Молоточками тик-тик-тик.
Стучит. Кричит. Пытается выжить. Ничего не осталось уже, кости истлели, а они пытаются. И зовут.
Я все думаю Я все время думаю, что что-то сделала не так. Не знаю почему. Ты слышишь? Прости меня. За все прости. Ты когда-нибудь поймешь. В какой-нибудь осенний день. В один из, когда холод смешается с солнцем. Ты будешь засыпать с моим звенящим эхом в голове и ненавидеть. Я буду выживать. Звенеть. Буду доводить тебя до отчаяния, до паники, до сумасшествия. Жечь и гореть. Молоточки вопьются в мозг. Вот сюда. Глубоко-глубоко. Или впечатаются в ДНК и станут твоей злобой. Сожалением.
Гнать, держать, смотреть и видеть,
Дышать, слышать, ненавидеть,
И зависеть, и вертеть,
И обидеть, и терпеть
Знаю, в тебе уже это кипит. То, что я натворила. Еще совсем-совсем немного, и все, что я делаю, как под лупой будет в твоих глазах. Ты наблюдаешь. Ты еще там, внутри. Можешь только чувствовать, но знаешь достаточно, чтобы ненавидеть. Чувствуешь, как я не так ем. Как покуриваю исподтишка на балконе. Как я все делаю не так, как надо по-твоему
Господи. Иже еси на небеси Если ты есть. Да сделай так Пусть она меня не ненавидит. Пусть не станет мной. Не будет как мы все. Пожалуйста. Аминь.
Ты, наверно, думаешь, что мы маленькие. Мы втроем. Ты, я и папа. Что мы незаметные. Что мы беспомощные. Лезем из кожи вон, чтобы все успеть. Выжить. Чтобы дать тебе жизнь. Запомни, это единственный инстинкт. У человека нет больше. Только это. Больше ничего. Ты думаешь, что я старая? Нет, не так. Ты уже поняла, что я старая, но еще не понимаешь гнев, который кипит в тебе. Что он поэтому. Ты быстро вырастешь, и я умру. Этого ты больше всего боишься. Ты не будешь готова.
Однажды ты решишь, что я тебя совсем не люблю. Ведь я так долго была без тебя, потому что не хотела.
Если бы любила, то все было бы иначе.
Я люблю тебя.
Так сильно люблю, что от одной только мысли об этой обязательной твоей ненависти, о том, что ты глотнешь воздух и обратной дороги уже не будет, мне хочется не жить. Не стать однажды твоим эхом. Не звенеть в твоей голове.
ЖЕНЩИНА закрывает лицо руками.
Мне семь. Вот я. Вот мама с папой. Мы живем у бабули. Только что умер дедушка, мамин папа. А я не поняла. Он мне снился. Тараторил все время, что мой папа скоро будет помогать ему. Там, где он сейчас, очень много работы. И он очень ждет. Постоянно говорил-говорил одно и то же. Каждую ночь. У него была пластмассовая рука и шрам на половину щеки. Руку он вот так поднимал, шевелил губами. Шрам дергался, будто весь дед марионетка. И я боялась спать до ужаса. Ревела в подушку. Засыпала. Просыпалась. Но маме говорить молчала. Боялась, что меня обратно в детский дом сдадут. Мама так обычно говорила. Шутка вроде как.