Аркадий Васильевич, как и очень многие русские люди, был склонён к самокритике и всяческим сомнениям как к себе самому, так и к своим поступкам. Он уже вступил в такой возраст, когда сказывается утомление привычной профессиональной деятельностью и начинается её усиленная оценка со стороны. В противоположность Миллеру и подобным ему адвокатам, которые знать не хотят никаких сомнений и твёрдо гнут свою линию, Туров теперь всё яснее и яснее видел односторонность адвокатской деятельности и фальшивое положение адвоката, сплошь и рядом обязанного действовать, говорить и верить так, как говорит, действует и верит тот, кого он представляет. Адвокат, в противоположность судье, есть лишь одна из сторон в процессе, и поэтому вся его адвокатская деятельность неизбежно односторонняя и принуждает его ограничивать себя, как человека и мыслителя, а также сдерживать своё личное мнение, если оно идёт вразрез с мнением его доверителя. Аркадию Васильевичу раз за разом, на протяжении всей своей практике, приходилось делить свою личность на адвокатскую и Туровскую, что ему совсем не нравилось. И с годами он всё больше и больше не переносил этого «раздвоения личности».
Но он продолжал заниматься адвокатурой и, как человек очень добросовестный, вёл дела клиентов без сучка и задоринки, не допуская ни малейшего действия к их провалу. Но, снимая адвокатский фрак, Аркадий Васильевич нередко чувствовал, что в данный момент он всей своей душой стоит на стороне своего противника по процессу.
Аркадий Васильевич, после того как Модзалевский обратился к нему, подверг дело обстоятельному юридическому и общечеловеческому анализу. Юридический анализ дал ему довольно точные ответы насчёт этого дела. Но общечеловеческий анализ поселил в нём сомнения. Он никак не мог решить, кто больше прав по-человечески: Лукомский или Модзалевский?
Туров был в замешательстве. Ему хотелось сказать Модзалевскому: «мне не хочется быть ни вашим защитником ни защитником Лукомского. Мне не нравится это мерзкое дело и я не вижу в нём правильную сторону».
Но Николай Павлович был очень симпатичен ему, а теперь он, был, сверх того, ещё и жалок, внушая искреннее сострадание к своему состоянию. И когда Модзалевский горячо попросил Турова стать его поверенным, то он пожалел его и согласился.
Но я вам скажу откровенно, заметил он Николаю Павловичу, я не ручаюсь за положительный исход дела.
Вы, Аркадий Васильевич, никогда за исход дела не ручаетесь. Я это знаю, спокойно возразил Модзалевский.
Суд, вероятно, мы проиграем продолжал Туров, уж очень на этот счёт определённо высказывался сенат в своих решениях.
И мы ничего не можем сделать?
Туров пожал плечами.
Закон гласит коротко и ясно: отцу принадлежит власть над ребёнком. Закон не предусмотрел такой оказии, какая случилась с вами. Но в жизни такие оказии случались и до вас, и сенат решал их в пользу родителя.
Модзалевский смутился.
Согласно закону?
Если хотите, да, согласно закону. Хотя по правде надо сказать, законы эти довольно тусклые.
Послушайте, Аркадий Васильевич, промолвил Модзалевский, ведь это же совсем необыкновенное дело К нему совершенно нельзя относиться с точки зрения закона. Тут столько тончайших обстоятельств Я не думаю, чтобы оно было трактовано, как какой-нибудь грубый и корыстный захват ребёнка. Ведь судьи-то люди!
Конечно люди, но не ангелы.
В таком случае что же делать? опешил Модзалевский.
Что делать? Возражать против иска А там, как бог даст!
Аркадий Васильевич задумался и долго тёр себе лоб, придумывая какое-нибудь утешение Николаю Павловичу.
Конечно, дело это не совсем обыкновенное начал он. И притом возмутительное. Разве можно делать детей и отношения к детям предметом спора? Соломон был прав, когда придумал свою выходку. Тут, в сущности, совершенно не следует судить и копаться в кассационных решениях, а надо просто воззвать к живому чувству любви: «Я рассекаю этого ребёнка мечом: кто его любит, тот попросит его пощадить, а кто попросит его пощадить тот и есть его родитель!»
Модзалевский тяжело вздохнул.
Доводить такие отношения до суда это гадко, противно и унизительно для человеческого духа, продолжал Туров, в сущности, законодатель был прав, когда оставил этот вопрос почти без внимания. Мне кажется, что он думал по этому поводу: «Зачем я стану регламентировать подобные отношения? Ведь это область правды божьей, область порывов человеческой души Как же можно ставить их в один ряд с областью договоров о найме или споров о подлоге?»
Аркадий Васильевич замолчал.
Нельзя ли тогда, в крайнем случае, хотя бы затянуть процесс? спросил Модзалевский. Ведь тут, собственно, что самое главное? То, что ребёнок попадёт в плохую обстановку в таком малом возрасте. Если это будет позднее, когда он окрепнет, это ещё не так страшно. А может быть, со временем и страсти улеглись бы, и как-нибудь всё это успокоилось бы
Такие дела скоро и не заканчиваются возразил Туров. Сами знаете, что будут неявки, предоставление новых документов, апелляции да кассации Во всяком случае, прибавил он, «мы ещё поборемся», как сказано у Тургенева. В сенатских решениях я усмотрел противоречие, и можно будет за него зацепиться.
Навигация была в самом разгаре. Приближалась нижегородская ярмарка. Обычно это было самое счастливое время для Модзалевского. Счастливое потому, что оно было трудное и хлопотливое, а он страстно любил своё агентское дело.