Модзалевский почувствовал, как у него сдавило горло, будто на него накинули удавку, и в это мгновение потемнело в глазах. Впрочем, в окнах кабинета действительно потемнело. Заслоняя ширину и блеск реки, там к пристани медленно подплывал пароход. Показалось два этажа окон, галерея с белыми спасательными кругами и тёмные фигуры пассажиров, выстраивающиеся в очередь к трапу. Пароход остановился, мягко толкнувшись о борт пристани.
А доктора, почему не уберегли? продолжал Чакветадзе. А ведь ещё и муж доктор!
Всякий другой человек, если бы он стал сейчас делать такие замечания, рисковал бы не получить ответа, или бы получил в грубой форме замечание, что это не его дело Но грузин-бухгалтер был так мил, добродушен и сердечен, что Модзалевский допустил все эти щекотливые апострофы и счёл даже возможным отвечать на них.
Да, вот не уберегли. Вот и муж её тоже доктор, и тоже не уберёг! ответил он, чувствуя близость слёз.
А ребёнок как? Шибко хворал?
Шибко хворал, ответил Модзалевский, невольно употребляя выражения собеседника, но дети легче переносят скарлатину, чем взрослые. Ребёнок потихоньку поправляется
Елена Николаевна долго мучилась?
Неделю Неделю с лишним И с первого же дня стало понятно, что не перенесёт
Ужас, сочувственно пробормотал Чакветадзе.
Всё было сделано продолжал Модзалевский, тщетно стараясь унять дрожащий голос, прыгающий подбородок и наступающие слёзы. Всех докторов собрали, а толку-то Ох, как она мучилась! Ведь она уже в первые дни знала, что не выживет И ребёнка жалела, и нас жалела.
Какой ужас! Ах, какой ужас тихо повторял бухгалтер. А ребёнка-то, как жалко, мать в таком возрасте потерять. И тебя жалко до боли Николай Павлович Такой счастливый человек ты был, и такое несчастье
Модзалевский вдруг почувствовал, что горло ему захватило судорогой. Он торопливо поднялся со стула, хотел побороть себя, отвлечься. Но уже было поздно Широкая и бурная волна плача вдруг нахлынула на него. Он бессильно опустился обратно на стул. Закрыл глаза ладонями и жалко заплакал, словно заблудившийся в лесу ребёнок.
Чакветадзе в первую минуту растерянно смотрел с широко раскрытыми глазами на своего плачущего сослуживца, никак не ожидая такого конца. Потом он попытался утешить его.
Не плачь Николай Павлович, не плачь, пожалуйста! Ну что ты
Но старый агент плакал безостановочно, неудержимо, словно в нём пробился огромный источник.
Тогда Чакветадзе попытался ухаживать за ним: зашторил все окна в кабинете, принёс полотенце, налил и поставил перед Модзалевским стакан воды. И тщетно придумывал, чтобы ещё сделать?
Вдруг дверь широко раскрылась, и вошли капитан «Гвидона» и его помощник.
А я ему значит, говорю: «С дураками в карты не играю, а то сам дураком стану», заходя и громко смеясь, они оба не сразу увидели плачущего агента.
Да тише вы, тише!!! Выйдите отсюда, потом зайдёте! накинулся на них со злобным лицом Чакветадзе.
Батюшки! изумился капитан. Николай Павлович? Что это вы? Что это он? растерянно обратился он сначала к Модзалевскому, а потом к Чакветадзе.
Уходи, пожалуйста! Очень тебя прошу, громко шептал грузин, хотя никакой надобности в шептании не было. Горе у человека дочь умерла.
Да что ты? Какая дочь? Неужто Елена Николаевна? воскликнул капитан. Когда? Как?
Я тебе говорю, иди отсюда! Не видишь плохо человеку, ступай.
Капитан и помощник помялись, и на цыпочках вышли вон. Бухгалтер вышел следом за ними и тихонько затворил дверь, оставив плачущего агента одного в кабинете.
Скажи на милость, что произошло с Еленой Николаевной? пробормотал капитан. Я ведь ничего не знаю
Потом всё узнаешь, рявкнул Чакветадзе. Ты вот лучше скажи, что мне с ним делать? Капель ему, что ли, каких дать? За доктором послать?
Я тебе сейчас дам, Иван Иваныч, пароходную аптечку, сказал капитан, возьми оттуда валерьяновых капель и дай ему штук двадцать И всё же, что за история? Ах, жаль барыню! Славная была А я ведь за тобой пришёл, хотел позвать стерлядь покушать.
Спасибо! Кушай сам! быстро ответил бухгалтер. Я не могу старика сейчас оставить, жалко. Пошли за твоей аптечкой!
Когда Чакветадзе вернулся обратно с аптечкой, то застал перед дверями кабинета целую толпу: конторские служащие, кассир, практикант с парохода и Алексей Владимирович столпились у дверей и с жадным, нелепым любопытством смотрели сквозь полуоткрытую дверь на Модзалевского. Старик всё ещё плакал, сидя всё в той же позе за своим столом. На полу в луже воды лежали осколки разбитого стакана. Очевидно, Николай Павлович, уронил его неловким движением локтя.
Когда Чакветадзе вернулся обратно с аптечкой, то застал перед дверями кабинета целую толпу: конторские служащие, кассир, практикант с парохода и Алексей Владимирович столпились у дверей и с жадным, нелепым любопытством смотрели сквозь полуоткрытую дверь на Модзалевского. Старик всё ещё плакал, сидя всё в той же позе за своим столом. На полу в луже воды лежали осколки разбитого стакана. Очевидно, Николай Павлович, уронил его неловким движением локтя.
Смотри, стакан разбил, сказал один клерк другому, не заметив возвращения бухгалтера.
На лице клерка не было ни капли сочувствия, из-за чего увиденное и услышанное мгновенно вскипятило, и без того горячую, кровь грузина.
Убирайтесь вон!!! гаркнул он во всё горло, покраснев до такой степени, что лицо стало лиловато-красным. Живо возвращайтесь, дураки бесчувственные, по своим местам! Что тут смотреть?! У человека горе, плачет, а вы глазеете! Ууу, болваны, идиоты, шайтаны проклятые!
Глазеющие сконфузились и начали разбредаться. Чакветадзе окончательно рассвирепел, схватил половую щётку и швырнул её в толпу отступающих по своим местам, уже совершенно не думая о спокойствии им же самим охраняемого Модзалевского.
Модзалевский, словно пробуждённый воплями грузина, пришёл в себя и перестал плакать.
Он чувствовал страшную разбитость и вялость во всём теле, но острая душевная боль прошла. Он огляделся, вытер набухшие красные глаза и промолвил:
Иван Иваныч, будь добр, позвони, чтобы дали холодной воды. Да позови Сухомлина.
Работать хочешь? кротким и тихим голосом спросил Чакветадзе, заботливо, словно нянька, наклоняясь над ним. А может лучше тебе домой пойти? Или немного отдохнуть? Ведь опять плакать начнёшь
Нет уж, довольно! сконфуженно пробормотал Модзалевский. Пора за дело браться.
Он пошёл в уборную, умылся ледяной водой, выпил капель и, освежённый и спокойный, вернулся в кабинет.
Оставили ли каюту Акимову? спросил он кассира. Он ещё вчера по телефону заказывал.
Николай Павлович, кают нет, ответил кассир, пароход весь забит, не одного места нет.
Позвоните ему на квартиру: может быть, он ещё не успел выехать на пристань. Спросите, не подождёт ли он до завтра? Да вели первый свисток давать. И без того задерживаемся.
Спустя минуту над конторой, перекрывая смешанный гул голосов пассажиров, мощно зазвучал гудок с «Гвидона».
И Модзалевскому показалось, что этот знакомый и приятный шум звал его к прежней трудовой и спокойной жизни. Он как бы говорил ему: «Твой страшный двухнедельный кошмар закончился. Ты опять войдёшь в старую колею, и будешь доживать жизнь в прежней обстановке, чуждой потрясений и недоумений».
И вплоть до отхода «Гвидона» Модзалевский чувствовал себя по-старому работоспособным и любящем свою работу тружеником. Он разговаривал с пассажирами, урезонивал грузоотправителей, отправился на пароход присутствовать при высаживание какого-то скандалившего пассажира и имел такой спокойный вид, что ревниво наблюдавший за ним Чакветадзе недоумевал и бормотал, пожимая плечами.
Смотри, пожалуйста! Совсем другой человек. А ведь как плакал! Как плакал!
Глава вторая
Но когда Модзалевский вернулся домой, в городскую квартиру, ему стало ясно, что прежней колеи всё-таки ещё нет, и что потрясения и недоумения вовсе не кончились.
Если там, на пристани, в обстановке привычной работы, всё было ясно, и всё звало к жизни, то здесь, дома, всё оставалось ещё в границах прежнего ужаса и скорбного недоумения перед злым и непонятным ударом судьбы. И, войдя к себе, Модзалевский опять почувствовал, что прежняя жизнь непоправима и невозможна.
Тысяча мелочей напоминали ему о жестокой утрате: рояль, ноты, картина, нарисованная Еленой, её книги, вещи. Всё это осталось без изменений, как будто смерть и не приходила к ним в дом. Но самым ярким напоминаниям были два живых существа, остававшиеся в доме Модзалевских после кончины дочери: её ребёнок и её муж.
Ребёнок был её продолжением, частичкой её самой, и это напоминание было приятным. Оно служило естественным и живым звеном с навсегда угасшей дороги жизни и сулило в будущем какую-то смутную отраду.
Муж Елены, доктор Лукомский, наоборот, был напоминанием тяжёлым, кошмарным
Он никогда не был приятен Модзалевским. Они считали брак дочери крупной ошибкой. Для них так и осталось неразрешимой загадкой, почему их Елена милая, красивая и умная девушка, имевшая все шансы сделать какую-нибудь очень блестящую партию, остановила свой выбор на этом человеке? Лукомский был молчалив, эгоистичен, чопорен, говорил исключительно только об одном себе, о своих привычках, о своих успехах в жизни, и было время, в самом начале его появления в обществе Модзалевских, когда Модзалевские, при всём их гостеприимстве и любвеобилии, позволяли себе подтрунивать над ним и относились к нему с неодобрением. И каким-то совершенно непонятным для стариков способом случилось то, о чём они буквально и подумать не могли: Елена вышла замуж за этого неприятного им человека.