пусть даже минуло много лет
Карл
приходит на ум
первым.
я помню Карла: работенка наша требовала, чтоб мы
оба носили фартуки
завязанные сзади и вокруг
шеи тесемочкой.
я был у Карла на подхвате.
«у нас плевая работа», сказал
он мне.
каждый день, когда один за другим прибывали наши
начальники
Карл слегка изгибался в талии,
улыбался и кивком
приветствовал каждого: «доброе утро, д-р Стайн»,
или «доброе утро, м-р Дей», или
миссис Найт или, если дама не замужем
«доброе утро, Лилли», или Бетти, или Фрэн.
я же всегда
помалкивал.
Карла, похоже, это тревожило, и
однажды он меня отвел в сторонку: «эй,
где еще к ебеней матери ты найдешь
двухчасовой обеденный перерыв, как у
нас?»
«нигде, наверное»
«ну, ладно, слушай, для таких ребят, как мы с тобой,
лучше ничего не придумаешь, ничего другого
нету».
я помалкивал.
«поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне
ж тоже пришлось нелегко,
но чуть погодя я понял что без
всякой разницы.
просто нарастил панцирь.
теперь у меня есть панцирь, ты
понял?»
я смотрел на него и точно, он походил на человека в
панцире, лицо у него было как
маска, а глаза ничтожны, пусты и
безмятежны; я смотрел на истасканную погодой и
битую ракушку.
шли недели.
ничего не менялось: Карл кланялся, прогибался
и улыбался
бестрепетно, изумительный в своей
роли.
то, что мы скоропортимся, никогда небось не приходило
ему
в голову
или
что боги повыше может смотрят
за нами.
я работал
свое.
потом, как-то раз, Карл снова
отвел меня в сторонку.
«слушай, со мной о тебе говорил
д-р Морли».
«ну?»
«спрашивал, что с тобой
такое».
«что ты ему
ответил?»
«сказал, что ты еще
молодой».
«спасибо».
получив следующий чек, я
уволился
но
все-таки
мне пришлось
в итоге согласиться на другую похожую
работенку
и
наблюдая за
новыми Карлами
я наконец простил их всех
но не себя:
от бренности человек иногда
становится
странным
почти
нетрудоспособным
несносно
высокомерным
никудышным слугой
свободного
предпринимательства.
такое чувство
О. Хаксли умер в 69,
слишком рано для такого
неистового таланта,
а я прочел все его
труды
но на самом деле
«Контрапункт»[1]
и впрямь немного помог
мне преодолеть
фабрики и
вытрезвители и
сомнительных
дам.
эта
книга
вместе с Гамсуновым
«Голодом»
они чуть-чуть
помогли.
великие книги
те что нам
нужны.
я поразился самому
себе, что мне понравилась
книга Хаксли
но она и впрямь вышла
из этакого оголтелого
прекрасного
пессимистического
интеллектуализма,
и когда впервые
читал «К-П.»
я жил в
гостиничном номере
с дикой и
ненормальной
алкоголичкой
которая однажды швырнула
«Кантос»[2] Паунда
в меня
и промазала,
как и они сами
пролетели мимо меня.
я работал
упаковщиком
на заводе осветительных
приборов
и однажды
во время
запоя
сказал этой даме:
«вот, почитай-ка лучше!»
(имея в виду
«Контра-
Пункт».)
«а, засунь ее
себе в жопу!» заорала
она
мне.
как бы то ни было, в 69 наверно
рано было Олдосу
Хаксли
помирать.
но видать это
так же честно
как смерть
уборщицы
в том же
возрасте.
просто с
теми, кто
помогает нам
преодолевать все это,
тогда
меркнет
весь свет, это как бы
выворачивает нутро
а уборщиц, таксистов,
лягашей, медсестер, грабителей
банков, попов,
рыбаков, жарщиков,
жокеев и им
подобных
к
черту.
величайший актер наших дней
он все жиреет и жиреет,
почти облысел
осталась только прядка волос
на затылке
которую он перекручивает
и стягивает
резинкой.
у него есть дом в горах
и дом на
островах
и очень немногие вообще его
видят.
некоторые считают его величайшим
актером наших
дней.
у него есть чуток друзей,
очень немного.
с ними его любимый
досуг
наедаться.
в редких случаях его находят
по телефону
обычно
с предложением сыграть
в выдающейся (как ему
говорят)
киноленте.
он отвечает очень тихим
голосом:
«о нет, я не хочу больше
сниматься ни в каком кино»
«вам можно прислать
сценарий?»
«ладно»
потом
от него снова ничего
не слышно.
обычно
он и его чуток друзей
вот что
делают после еды
(если ночью прохладно)
пропускают несколько стаканчиков
и смотрят как сценарии
сгорают
в камине.
или же
после еды (теплыми
вечерами)
после нескольких
стаканчиков
сценарии
вынимаются
заиндевевшие
из
холодильника.
несколько он раздает
своим друзьям
несколько оставляет себе
а потом
все вместе
с веранды
они запускают их
как летающие тарелки
далеко
в просторный
каньон
внизу.
потом
все они
возвращаются в дом
зная
инстинктивно
что сценарии
были
плохи. (по крайней мере,
он это чувствует а
остальные
согласны
с ним.)
там наверху у них
по-настоящему
славный мир:
заслуженный, само-
достаточный
и едва ли
зависимый
от
переменных.
там есть
такая куча времени
чтобы есть
пить
и
дожидаться смерти
подобно
всем остальным.
дни точно бритвы, ночи полны крыс
очень юным я делил время поровну между
барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать
свои остальные обыденные потребности загадка; ну,
я просто
слишком этим не заморачивался
если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о
чем-то другом дураки творят себе собственный
рай.
в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с
другими мужиками и т. д.
в библиотеках другое дело: я был тих, переходил
из зала в зал, читал не столько книги целиком,
сколько отдельные части: медицина, геология, литература и
философия. психология, математика, история, всякое
прочее обламывали
меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и
жизни композиторов, нежели технические аспекты
тем не менее, только с философами я ощущал братство:
с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым
трудночитаемым Кантом;
я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,
вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему
врубаться, особенно
с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,
может, и поделом, но хорошо помню одного парня,
написавшего
целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет,
причем делал он это так хорошо, что после ты и сам
начинал считать: он
совершенно прав, луны действительно нет.
как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по
8 часов в день, если даже луны нет?
а чего еще
может не хватать?
к тому же
мне нравилась не столько сама литература, сколько
литературные
критики; они были полными мудаками, эти парни;
пользовались
утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы
называть других
критиков, других писателей ослами. они
меня бодрили.
но именно философы удовлетворяли
ту потребность
что таилась у меня где-то в замороченном черепе;
продираясь
сквозь их навороты и
заковыристый словарь
я все равно часто поражался
у них выскакивало
пылающее азартное утверждение казавшееся
абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким
к абсолютной истине
и вот этой определенности я искал в своей повседневной
жизни больше походившей на кусок
картона.
какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди
дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди
женщин
базлавших, как на аукционе в аду.
братья мои, философы, говорили со мной не как
народ на улицах или где-то еще; они
заполняли собой невообразимую пустоту.
такие классные парни, ах, какие классные
парни!
да, от библиотек польза; в другом моем храме, в
барах, все было иначе, попроще, и
язык, и подход были
другими
днем библиотека, ночью бар.