В спину очень аккуратно надавили это упиралась дверь, Рамазану и его спутникам нужно было выйти. Виктор, не оборачиваясь, сделал шаг в сторону. Пятерка прошла, и только Рамазан повернулся к Силову:
Нормально встать можешь люди идут, чувак!
Все четверо тоже оглянулись если бы не слова главаря, никто бы даже не обратил внимания. А сейчас оглянулись как-то дежурно, просто оглянулись, и все
Виктор дождался сдачи с новенькой пятитысячной купюры, отложил какую-то часть денег в карман, остальные мелкие, по сто и пятьсот подсунул под кофейное блюдце.
VII«Сука! Ну, теперь ты попал». Силова трясло от легкого и начальственного замечания. Он ехал к театру вечерний спектакль никто не отменял
Хотя до спектакля было еще часа три, сидеть дома было незачем, делать ничего не хотелось в голове были страшная обида, досада, оскорбление, плевок в душу, в лицо
«Ты попал, парень Ты попал, чувак нерусский», носилось уже не только в голове, но и во всем теле Виктора. Если бы он сейчас заглянул в зеркало, то заметил бы ввалившиеся щеки от стиснутых зубов и темные круги под глазами желчь лилась по всем артериям дирижера
Темные коридоры театра были пусты никому и в голову не приходило болтаться по театру в это время. Где-то наверху пробовали себя вокалисты, Силов вспомнил, что дня два назад приехал к ним какой-то чумной педагог из Москвы он давал классы местным примам и желающим продвинуться из сраного музтеатра в оперу, настоящую оперу и уж точно свалить отсюда навсегда.
Виктор добрел до бутафоров эти работали до шести, и их мало волновало вечернее состояние ажиотажа перед спектаклем. В цеху это громко сказано: маленькая клетушка метров пятнадцать, заваленная всем, что только можно было донести до театра, сидели талантливая и неугомонная Ира и Прокофьев. Ира клеила корону, которая совсем развалилась и недавно упала с головы короля прямо на спектакле. Прокофьев прилаживал стартовый пистолет к макету мушкета допотопных времен. Конопатая и очкастая Ира обрадовалась (она всему радовалась) приходу Силова, а начальник цеха с присущей важностью посмотрел на вошедшего и глубоко наклонил голову. То есть это почет и уважение гостю. Бутафоры народ рабочий приход Силова их не удивил. Они любили всех, кроме директрисы и примы Ларисы жены худрука, вредной бабы, обладающей удивительным сопрано. Это ее спасало от колкостей в спину, так умело вставляемых в театральной жизни.
Чё делаем? Работу работаем, товарищи солдаты? пошутил Силов, чтобы как-то органично влиться в коллектив, который совсем и не нуждался ни в каком вливании. Кофе не угостите?
У нас только растворимый, Виктор Викторович, покраснела веснушчатая Ира и стала совсем похожа на какой-то персонаж из отечественных мультфильмов. Силов даже вспомнил: «Антошка, пойдем копать картошку».
Чай пей, маэстро, из своего угла у окна буркнул старый заведующий бутафорским цехом.
Ну, давайте чай
Силов прошел к начальнику клея и папье-маше Прокофьеву. Никакой он, конечно, не Прокофьев, а Василенко Петр Прокопьевич, который много лет ходил просто Прокопьевичем, но несколько лет назад с легкой руки молодого тенора, пришедшего в театр, был назван Прокофьевым. Тенор не думал острить его музыкальный слух распознал «Прокопьич» как «Прокофьев», так и повелось. Всем понравилось, даже самому Василенко. Прокофьев был легендарной личностью он работал в муздраме еще тогда, когда она была деревянной. Сгорела лет пятьдесят назад выстроили новый театр, и Прокофьев, пожалуй единственный, кто работал и в этом, и в том театрах.
Ну-ка, проверь, вам не угодишь ведь, старик протянул мушкет Силову. Ирка, закрой уши!
Что проверить? Силов прицелился в какой-то манекен.
Стрельни давай!
Силов нажал на огромный курок стартового пистолета, который был мастерски спрятан в тело мушкета грохнуло-бабахнуло так, что Виктор даже присел от испуга. Прокофьев довольно улыбался.
Пойдет? самодовольно спросил мастер.
Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?
Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается
Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.
Ты где куришь? спросил он у Прокофьева.
Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер там можно, только тихо.
Я курить хочу, а не орать
Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.
Пойдет? самодовольно спросил мастер.
Пойдет, конечно. Но ты хочешь, чтобы в музыке стреляло? Или в паузе?
Мое дело, чтоб стреляло, а там пусть худрук разбирается
Ира объявила о чае, Силову захотелось курить.
Ты где куришь? спросил он у Прокофьева.
Я не курю, но пойдем, отведу тебя в бункер там можно, только тихо.
Я курить хочу, а не орать
Прокофьев подхватил свой костыль, пошел к выходу, предварительно сняв связку ключей с гвоздя на стене. Гвоздь был вбит в плакат орущего буржуя времен Первой мировой войны, прямо в рот. Когда ключи висели на гвозде, было смешно.
Прокофьев шел медленно, старость брала свое, она забрала у мастера почти все, кроме разума и рук. Этим он и ценился на весь город. Его знали все, кто имел хоть какое-то отношение к работе руками. От бумажных оригами до регулировки кулачков распредвала отечественных автомобильных двигателей.
Среди бетонных стен бункера стояли два кресла от канувшего в Лету спектакля и уличная урна кто додумался ее сюда притаранить, неизвестно. Силов молча курил, Прокофьев молча стоял. Узловатые пальцы держались на полукруге клюки руки старчески вибрировали на костыле, все остальное тело застыло в покое. Лицо старика было еще не восковое, а коричневое, изрезанное морщинами без всякого осознанного направления где только можно было найти место, морщина мгновенно там располагалась, как у себя дома. Странно, очков Прокофьев не носил, и поэтому он иногда напоминал Ивана Грозного со скульптуры Антокольского усы, правда, были меньше. Но Василенко все-таки сказывалось Иван Грозный был немножечко запорожский казак.
Виктор решился
Прокофьев, глухое эхо бункера повторило Силова, слушай, мне пистолет нужен. Реальный Можешь?
Старик не шелохнулся, как стоял, так и стоял. Даже колебания ручки костыля не увеличились. Постояли минуту, наверное. Силов докурил, бросил в урну окурок, допил чай. Обратно шли еще медленнее, все-таки наверх по ступенькам. Неожиданно Прокофьев остановился и, не оборачиваясь к Силову, буркнул: