Обстоятельство это, по-видимому, безмерно изумило беднягу поначалу я узнал его неординарную способность дивиться увиденному и лишь затем самого мужчину, позднего посетителя библиотеки Гэтсби.
Как все было?
Он пожал плечами и твердо объявил:
Я в механике ничего не смыслю.
Но как все случилось-то? Вы в стену врезались?
Не спрашивайте, ответил, словно умывая руки, Совиноглазый. Я и о вождении мало что знаю почти ничего. Так вышло вот все, что мне известно.
Ну, если вы такой плохой водитель, зачем было вести машину ночью?
А я и не вел, рассердился Совиноглазый. Даже и не пытался.
Все испуганно замерли.
Убиться, что ли, надумали?
Хорошо еще, что вам только колесо оторвало. Никчемный водитель и даже не пытался вести!
Вы не поняли, пояснил преступник. Я вообще до руля не дотрагивался. В машине остался еще кое-кто.
Вызванное этой новостью потрясенное молчание было прервано сдавленным «Оххх!», прозвучавшим, когда начала медленно приоткрываться дверца автомобиля. Толпа теперь ее уже можно было назвать толпой непроизвольно подалась назад и, едва лишь дверца отворилась окончательно, смолкла снова, точно ожидая увидеть призрака. Из разбитой машины очень медленно, словно бы по частям, выбрался, с опасливой неуверенностью нащупав землю большой, обутой в бальный туфель ступней, бледный, расхлябанный мужчина.
Ослепленный светом фар, сбитый с толку непрерывным стенанием клаксонов, призрак пару мгновений простоял, покачиваясь, а затем взгляд его обратился к мужчине в пыльнике.
В чем дело? мирно осведомился призрак изрядно заплетающимся языком. У нас бензин кончился?
Смотрите!
Полдюжины пальцев указали на ампутированное колесо призрак некоторое время созерцал его, а затем возвел глаза к небу, словно заподозрив, что колесо свалилось именно оттуда.
Отлетело, пояснил кто-то.
Призрак кивнул:
Я сначала и не заметил, что мы остановились.
Пауза. Затем он тяжко вздохнул, расправил плечи и решительным тоном осведомился:
Может, кто-нибудь скажет мне, где тут заправка?
Человек самое малое десять у некоторых язык заплетался немногим меньше, чем у него, принялись втолковывать ему, что между машиной и колесом не существует более никакой физической связи. Призрак, недолго подумав, предложил:
Можно задним ходом сдать.
Так колеса же нет!
Призрак поколебался немного и сказал:
Ну, попытка не пытка.
Кошачий концерт автомобильных гудков достиг кульминации, я повернулся и пошел лужайкой к моему дому. И только раз оглянулся назад. Облатка луны сияла над особняком Гэтсби, ночь, пережившая веселье и гомон все еще освещенного парка, была по-прежнему хороша. А из окон и огромных дверей особняка, казалось, сочилась теперь пустота, обрекая на полное одиночество фигуру его хозяина, стоявшего на террасе, подняв в церемонном жесте прощания руку.
Перечитав все написанное мною до сей поры, я увидел: оно создает впечатление, будто меня только и занимали, что эти три ночи, отделенные одна от другой несколькими неделями. Ничего подобного, они были всего лишь пустяковыми эпизодами того заполненного множеством событий лета и до времени куда более позднего занимали меня бесконечно меньше, чем мои личные обстоятельства.
Большую часть времени я работал. Ранними утрами, когда солнце отбрасывало мою тень к западу, я торопливо шагал по белым ущельям «нижнего» Нью-Йорка в свой «Честный траст». Я уже знал по именам наших клерков и молодых продавцов ценных бумаг, людей, с которыми завтракал в темных, переполненных ресторанчиках свиные сосиски, картофельное пюре, кофе. У меня завелся даже короткий роман с девушкой, жившей в Джерси-Сити и работавшей в нашей бухгалтерии, однако ее брат начал косо посматривать на меня, и, когда она в июле отправилась в отпуск, я позволил роману тихо угаснуть.
Ужинал я обычно в «Йельском клубе» невесть почему, это было самым гнетущим событием моего дня, а после поднимался в его библиотеку и тратил час на добросовестное изучение инвестиций и залогов. Шумной публики в клубе обычно хватало, однако библиотеку она обходила стороной, и потому работалось там хорошо. Затем, если вечер был тих и тепел, я совершал прогулку по Мэдисон-авеню и, миновав старый отель «Мюррей-Хилл», сворачивал на Тридцать третью стрит и доходил по ней до Пенсильванского вокзала.
Я понемногу влюблялся в Нью-Йорк, в его пряные, полные приключений вечера, в удовольствие, доставляемое ненасытному взору мельканием и мерцанием его женщин, мужчин, машин. Мне нравилось прохаживаться по Пятой авеню, выбирать в людской толпе романтического облика женщин и на несколько минут воображать, как я войду в их жизни и никто не узнает об этом и не осудит меня. Иногда я мысленно провожал их до квартир, занимаемых ими на углах затаившихся улиц, и женщины оборачивались и улыбались мне, прежде чем растаять в теплой темноте за дверью. В зачарованном сумраке огромного города на меня нападало порой одиночество, которое я ощущал и в других в бедных молодых клерках, переминавшихся перед витринами магазинов, ожидая, когда наступит время одинокого ужина в ресторане, в людей, которые попусту растрачивали в полумраке самые острые мгновения и ночи, и жизни.
И снова в восемь вечера, когда темные сороковые уставлялись в пять рядов дрожащими таксомоторами[9], желавшими полететь к кварталу театров, я чувствовал, как валится куда-то мое сердце. Чьи-то тела кособочились в ожидавших такси, пели голоса, кто-то смеялся над не услышанным мной анекдотом и раскуривал сигареты, и огоньки их очерчивали неразличимую извне жестикуляцию сидевших в машинах людей. Воображая, что и мне тоже будет дано мчаться навстречу их увеселениям, разделять их сокровенное волнение, я желал им всего самого лучшего.
Джордан Бейкер я потерял на какое-то время из виду, но потом, в середине лета, нашел снова. Поначалу мне было лестно появляться с ней там и сям, поскольку она была известной гольфисткой и имя ее знали все. Потом к этому чувству добавилось другое. Я не то чтобы влюбился, но начал испытывать к ней нежное любопытство. Что-то крылось под скучающим, надменным лицом, обращаемым Джордан к миру, почти всякая манерность становится в итоге маской, даже если поначалу ничего она не прикрывала, и в конце концов я сообразил, что таилось под ним. Когда мы поехали с ней в Уорик погостить у ее друзей, она оставила под дождем, не закрыв верх, взятую напрокат машину, а после измыслила в свое оправдание какую-то ложь и я вдруг вспомнил связанную с Джордан историю, которая все ускользала от меня в тот вечер у Дэйзи. Во время первого в ее жизни большого гольфового турнира Джордан обвинили в том, что она сдвинула в полуфинальной игре неудачно лежавший мяч, и эта история едва не попала в газеты. Дело могло дойти до скандала, но его удалось замять. Подвозивший клюшки служитель взял свои слова назад, еще один свидетель, единственный, заявил, что мог и ошибиться. Однако случай этот и имя Джордан остались в моей памяти неразделимы.
Джордан Бейкер инстинктивно сторонилась людей умных и проницательных, и теперь я понял происходило это потому, что она чувствовала себя в большей безопасности там, где любое отклонение от каких-либо правил почитается вполне допустимым. Она была неизлечимо нечестна. Всякое неблагоприятное для нее положение представлялось Джордан нестерпимым, и, думаю, она еще в ранней юности начала изобретать увертки, которые позволяли ей взирать на мир с холодной, надменной улыбкой, потакая между тем требованиям своего крепкого, хваткого тела.
Меня-то все это оставляло равнодушным. Мы никогда не переживаем бесчестность женщины всерьез, я мимоходом прощал ее, а там и забывал. Возвращаясь тогда из гостей, мы завели занятный разговор о вождении автомобиля. Начался он после того, как Джордан пронеслась в такой близи от дорожных рабочих, что сорвала крылом машины пуговицы с куртки одного из них.
Водишь ты черт знает как, возмутился я. Либо будь поосторожней, либо не садись за руль.
Я и так осторожна.
Вот уж чего нет, того нет.
Ладно, зато осторожны другие.
Другие-то тут при чем?
А они под колеса ко мне не лезут, заявила Джордан. Для несчастного случая нужны двое.
Но что, если тебе попадется человек, такой же беспечный, как ты?
Надеюсь, не попадется, ответила она. Терпеть не могу беспечных людей. Потому-то ты мне и нравишься.
Серые, прищуренные от солнца глаза Джордан смотрели вперед, однако она сумела намеренно переменить тон наших с ней отношений, и на миг мне показалось, что я люблю ее. Однако я тугодум, да еще и руководствуюсь целым сводом внутренних правил, воздействующих на мои желания, как тормозные колодки, и потому счел, что первым делом обязан распутать клубок оставленных мною дома отношений. Раз в неделю я посылал туда письма, завершая их словами «С любовью, Ник», и единственным, о ком я думал сейчас, была теннисистка с призрачными усиками пота на верхней губе. Думал-то думал, но понимал, хоть и не ясно, что свободным я стану, лишь тактично порвав с нею.