Назимово и Пономарёво
Пассажирский дизель-электроход шёл по Енисею вниз. Лёгкая вибрация по корпусу уже стала привычной, а мелькание тайги, полей, деревень и речной обстановки сливалось в одну картину. Река становилась шире, тайга темнее, а полей попадалось всё меньше. Правый берег часто оскаливался камнями-кармакулами, а широкие плёсы поражали простором серо-синей воды. Я с товарищами ехал на преддипломную практику в исследовательскую экспедицию кафедры таксации. Мы уже хорошо знали друг друга, за пять т лет учёбы, четверо парней и одна девушка, которая ростом была выше всех, а весом мало уступала самому старшему из нас. Утро, летом здесь оно раннее, а там где мы будем жить полтора месяца, солнце вовсе не заходит.
Выглянул в иллюминатор, что-то знакомое кольнуло в сердце. Выскочил на палубу. Мимо проплывала небольшая деревушка. Остяцкая, скоро Пономарёво, родина. Мимо Колмогорова мы прошли уже со светом, а Назимово открылось часов в 8, когда уже все были на работе. Но движения на берегу не было видно, никакой суеты. Люди со своими делами на берегу появятся вечером, сейчас все заняты в лесу, в поле, в кузне и на базе. В детстве я долго не мог понять, что такое «база» пока не начал читать «Тихий Дон», это «баз» двор, где содержится скотина и всякие хозяйственные постройки. Там у нас и конюховка старая, и молоканка, и конюшня. А дальше к лесу кузница и гараж, телятник и коровник в сторонке. На берегу колхозники собираются рано, катер «чых-пох» тащит лемендру с доярками на дойку к стаду на Еловом в 4 утра, возвращается к 7. Когда начинаются покосы, за реку переправляют всю технику и лошадей на этой же лемендре, а потом работники сами уезжают на лодках ещё до свету, а многие на покосе и ночуют неделями. Пока катер тащится через Енисей, чего только не наслушаешься, насмеёшься вдоволь. И мужики и бабы шутят, а кто-то начинает историю невыдуманную, тогда все во внимании. В каждой деревне есть свой рассказчик.
В каждой деревне есть свой шутник, свой разгильдяй, свой персонаж, с которым всегда что-то случается. В Назимово таким персонажем долгое время был дядя Вася Пономарёв, которого все беззлобно кликали Вася-карась. Был он лупоглазый, немного шабутной и слегка недалёкий. Его сын, Саня Дунечкин, названый так по своей бабке, был ничуть не лучше. Попадал во всякие истории с детства. Чего только стоили его попытки сбить кукурузник АН-2 с мелкашки стянутой у отца. Устроился на коньке крыши старого дома бабы Дуни и ну шмалять. Хорошо, что вовремя заметили и сняли оттуда снайпера.
Дядя Вася был штатным охотником, а эта категория во все времена немного отстранённая от жизни. Не любят они общие работы и нормированный рабочий день. Летом, как водится, на реке, рыбалка, заготовка дров, подготовка к сезону. Но приврать любил всегда. С увлечением рассказывает как неводили: «Перву тоню дали шишнадцать штерледей! Втору тоню дали сорок три штерледи! В ведро сложили, кое-как на угор заташшыли!». Этот рассказ вошёл в деревенскую классику и пересказывался ещё долгое время. Хотя, конечно, была у дяди Васи-карася и своя удача, и свой заработок лесной, который позволял кормить семью.
Река главное, что держит наши деревни. Енисей кормит, Енисей поит, согревает, неся лес при большой воде. Баланы те все ловят, вытаскивают на берег обсушиться и готовят дрова. Никогда никто в лес не ездил браконьерничать. Особую категорию на реке составляет Техучасток, бакенщики. Навигационная обстановка важная речная служба. Сейчас ходят два катера, а раньше за каждым участком следил один бакенщик. Выставлял весной после ледохода бакена, каждый вечер зажигал на них лампы керосиновые. Такие бакенские участки были распределены по всему Енисею, обеспечивали безопасность судоходства. Жили такие рабочие в избушках в центре своего дежурного места, часто рядом с береговыми створами. Одним таким работником был брат нашего деда Фёдор Ильич. Тоже из тех персонажей, о которых ходят смешные рассказы. Жил он в заброшенной деревне Лазовке, между Назимово и Колмогорова. Потом её стали называть Пономарёво, поскольку там только эта фамилия и жила. По типажу Фёдор Ильич такой же, что Вася-карась.
«Была она учительница, от мужа сбежала, а я баканшык. Вот и съучинились с ей в баканскай избушке» рассказывает он свою любовную историю послевоенную. Семья в деревне, участок не бросишь, ежедневный тяжёлый труд. Бакена из тонких высушеных досточек, белый пирамидкой, красный шаром в двух плоскостях, устанавливались на караблике из жердей с тяжёлым каменным якорем. Чтоб не потерять место установки, ещё веха на якоре. А терять место немудрено, большая вода часто и сейчас срывает буи с якоря, несёт вниз по реке, прибивает где-то к берегу, в курью. Нынче на катере идут и собирают, а то и на плаву догонят. Раньше всё «на гребях», веслами бакенщик махал до известных мест, где сорванные бакена оставались. У Пономарёвских камней часто левый белый бакен уносило. Фёдор Ильич за ним вдогонку, а потом пыхтит обратно против течения. Ему говорят: «Бросил бы ты его, да новый изделал, чем так мучиться», «Да вы што! отвечает с возмущением Это ж сынтральнай бакан!» Бакен тот, действительно, важный был, но не настолько же, чтоб каждый раз за ним гоняться. Человеком он был ответственным, как весёлым и добрым. Все его любили, а подсмеивались над его рассказами, как над забавными шутками. Только много позже я узнал, что родня он нам, и приёмный отец тёти Маши Еремеевой, сродной материной сестры.
«Была она учительница, от мужа сбежала, а я баканшык. Вот и съучинились с ей в баканскай избушке» рассказывает он свою любовную историю послевоенную. Семья в деревне, участок не бросишь, ежедневный тяжёлый труд. Бакена из тонких высушеных досточек, белый пирамидкой, красный шаром в двух плоскостях, устанавливались на караблике из жердей с тяжёлым каменным якорем. Чтоб не потерять место установки, ещё веха на якоре. А терять место немудрено, большая вода часто и сейчас срывает буи с якоря, несёт вниз по реке, прибивает где-то к берегу, в курью. Нынче на катере идут и собирают, а то и на плаву догонят. Раньше всё «на гребях», веслами бакенщик махал до известных мест, где сорванные бакена оставались. У Пономарёвских камней часто левый белый бакен уносило. Фёдор Ильич за ним вдогонку, а потом пыхтит обратно против течения. Ему говорят: «Бросил бы ты его, да новый изделал, чем так мучиться», «Да вы што! отвечает с возмущением Это ж сынтральнай бакан!» Бакен тот, действительно, важный был, но не настолько же, чтоб каждый раз за ним гоняться. Человеком он был ответственным, как весёлым и добрым. Все его любили, а подсмеивались над его рассказами, как над забавными шутками. Только много позже я узнал, что родня он нам, и приёмный отец тёти Маши Еремеевой, сродной материной сестры.
Много ещё вспоминается шуток и забавных высказываний наших мужиков, всего не упомнишь сейчас. Но они сами всплывают в памяти, когда встречаюсь с братом, разговариваем, вспоминаем детство и юность. И такие «летучие» фразы сами выходят на язык. Баба Дуня увидев дюралевую лодку с мощным мотором, что ещё в диковинку были «Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не рыбнадзоры? Батюшки мои-та, милыя мои-та, вы не браконьеры?» дядя Карла Бастер спросонья выходит на палубу, увидев чужую самоходочку резво бегущую вдоль берега «О, а это чья така, маленька?», и руками показывает не больше локтя.
Брат Коля работал на обстановочнике, я ходил с ним в рейс пару раз. Останавливались на Сурнихе, походя описанной Астафьевым, ставили самоловы в ямах. Нигде я столько черной икры не ел, как в то время. Ложками. Ходил долгое время и мой Серьга капитаном обстановочного теплоходика. Пока хворь ни приключилась. С хворью он справился, но на реку больше не захотел, тяжёлая там работа. Хоть от трудностей не бежали никогда, но надо и на берегу делами заниматься. Дай бог всем нашим, Енисейским мужикам, здоровья да удачи.
Деревянный мир Енисейской деревни
«СвирьГЭС» сделала разворот и бросила якорь. Ранее утро, вахтенный матрос доставил меня на родной берег. Пожав ему руку и оттолкнув шлюпку, я уселся на гальку и закурил. Клочки тумана ещё плавали над рекой, но новый день уже занимался над лесом за речкой, верхушки ёлок уже покраснели. Затащил на угор сумку с гостинцами по знакомой пыльной тропке, перешёл улицу и дернул верёвочку щеколды. Звяк, стук, калитка стукнулась о затвор, не открылась. Затвором служила длинная жердь через все ворота с внутренней стороны, кончиком она и запирала вход. Я просунул руку за столб рядом с избой и потянул жердь в сторону. Тихо скрипнув калиткой, чтоб никого не разбудить, вошёл во двор. Ну, здравствуйте. Север лениво махнул хвостом, потёрся носом и вернулся к рыльцу спать.
Двор услан толстыми сосновыми плахами, может столетней давности. В каждой плахе по два отверстия с обоих концов, как будто это скамейка, а дырки для ножек. Из таких плах делались баржи деревянные, а это следы крепежа. Плахи лежат прямо на земле, плотно друг к другу и по краям чуть позеленели. Более свежие доски уложены тротуарами до летней кухни и в обход двора к воротам. У самих ворот на мелкой травке-муравке мы пацанами играли в машинки. Этот пятачок под солнцем не под крышей самый приятный для ребятишек. Остальной двор закрыт крышей из наката жердей. Родная знакомая темень. Двор уже начал освещаться лучиками солнца, которые пробивались через крышу, но был ещё весь в тени. Только у ворот открытое небу место было светлым. Тётя Галя вышла доить корову, всплеснула руками: «Женька. Не забыл, как запор открывать». Такие запоры больше, чем в половине дворов в деревне, что тут секретного. Но самостоятельно входить нельзя, не прилично, не принято. Вспомнился как-то курьёзный случай. Лет мне было 1012.
Были у нас приезжие пацаны с севера из Норильска. Вовка-славак у Пономарёва дяди Саши, да Толя-ващил у Широглазовских. Широглазовская родня была обширная, как и наша. В родне у них и Коноваловы и Шефер. Наши же всё боле Пономарёвские, так как родня с Колмогорова и Пономарёва. Раз с Ващилом мы с утра болтались по деревне, Серьга спал видно ещё, не помню. Взрослые уже все на работе, тишина в деревне в верхнем конце. «Пошли до Коноваловских?», «Пошли». Но у них ворота оказались на запоре, никого дома, может на покос уехали, ни Верки, ни Мишки, ни Надьки. Ващил ловко пролез через подворотню во двор. Я за ним. Толька поболтался под навесом, оторвал кусок рыбы с вешалов, я не стал. Ну раз никого, надо дальше идти товарищей искать на игры. А вечером дядя Саша меня с Серьгой призвал к себе на допрос. «Лазил к Коноваловым?» У меня и дыхание перехватило, понял, что напроказил. Нельзя то было, не хорошо. Серёга ни при делах, а я оказался как бы и вором. Повёл меня дядька к дяде Гоше Коновалову на расправу. Тот сидит сурьёзный, Надька на меня наскочить норовит, ругает типа, перед отцом выпендривается. «Простите дядя Гоша, я не хотел. Брать ничего не брал, думал Ващил к вам по-родственому. Простите, не подумавши я.» Самому горько, что так оплошал, глупость сделал. «Да ладно уж» махнул рукой дядя Гоша, дядя Саша крёстный отвесил подзатыльник «Позоришь меня». Молчком пошли домой. Вот такие порядки. С тех пор накрепко запомнил, даже если и не пакостишь, границы дозволенного переступать нельзя.