И ее брали! Она не воровала без меры, не пила, была довольно чиста «вокруг себя», чрезвычайно аккуратна насчет часов. Умела готовить решительно все, что входит и в домашний, и в званый обед, с придачей разных немецких, польских и даже коренных итальянских блюд она им выучилась, живя у старого профессора пения, родом из Милана.
II
Без судомойки или «мужика» Устинья, в последние пять-шесть лет, не желала нигде жить. Она сурово отстаивала свое поварское достоинство, ни под каким предлогом не соглашалась чистить ножи и мыть посуду. В иных местах ходили дневальные бабы, в других нанимались младшие дворники или держали особенных «кухонных» мужиков.
Судомойку недавно разочли. Сама Устинья просила об этом. Выдалась «несуразная», да вдобавок еще неопрятная бабенка начала пошаливать: то форма пропадет, то фунта масла не досчитаешься. Да и работы нет такой, как у мужчины: копаются, нечистоплотны, с посудой обращаться непривычны, над ножами только потеют, а чистка «горе».
Вчера старший дворник докладывал барыне, что у него есть на примете парень, самый подходящий. Устинья его еще не видела. Он должен был явиться перед обедом. Барыня сказала сегодня утром:
Я в это входить не буду. Вам с ним иметь дело Заставьте его поработать. И если он годится переговорите насчет цены. Мы больше восьми рублей не дадим, с нашей едой, и за угол будем платить в дворницкой. В квартире ему ночевать места, вы сами знаете, нет.
Устинью барыня вообще уважает. До сих пор не было еще между ними никаких историй, а живет она у этих господ уже около года. В первое время, барыня, просматривая счеты, находила не раз, что на провизию идет больше, чем шло прежде. Устинья слегка обиделась и предложила платить ей по стольку-то на день, по числу «персон», и на гостей полагать особенно. Господа на это не пошли и дело обмялось. Выбор судомоек и кухонных мужиков везде предоставляли ей.
Обед совсем готов, кроме соуса к рыбе. Судак уже достаточно проварился в длинной жестяной кастрюле. За него Устинья поставит рубль семьдесят копеек, но заплатила она за него полтора целковых. Она с рыбы сама взимает процент, потому что не в ладах с содержателем того садка, где до сих пор брала рыбу и временно покупает где придется, и настоящего процента еще не имеет. Рыбу, чтобы она не переварилась, Устинья отставила, но еще надо приготовить соус.
С этим соусом следует отличиться и с первого же раза. Барыня сама в кухне почти ничего не смыслит, но барин любит тонко поесть, и кое-когда, вдруг, что-нибудь такое выдумает, позовет ее и начнет растолковывать на свой лад как составить особенную приправу к рыбе или к зелени. Получает он французскую газету, и там печатают, изо дня в день, обеденное меню, а что помудренее там же объясняется.
Вот он третьего дня и передал Устинье, уже через барыню соус делать к разварной рыбе вроде того, как к мотлету полагается: на красном вине и бульоне, с лучком и вареным, мелко накрошенным картофелем. Барыня принесла газету, по-русски перевела Устинье, да маловразумительно, однако они столковались. Мудреного тут нет ничего, только пропорция показана маленькая, человека на три, а здесь садится, каждый день, без гостей, семь человек. Устинья должна была сообразить. Случилось слово: «литр», насчет пропорции красного вина. Барыня не сумела ей объяснить, больше ли это бутылки, или меньше, справиться не у кого было барин уехал со двора. Сообразила она и тут, что больше полутора стакана не следует вина, коли человек на семь на восемь.
Только что Устинья стала приготовлять все, что нужно для этой новой поливки из французской газеты, как кухонную дверь с задней лестницы тихонько приотворили, и просунулась белокурая мужская голова.
Чего надо? окликнула она строгим голосом.
Это я, матушка, мужик кухольный.
Вошел несмело и дверь оставил приотворенной мужичок лет двадцати пяти-шести, в синей сибирке, чисто одетый, в больших сапогах и на шее желтый платок. Росту среднего, немного сутуло держится, с узкими плечами, лица приятного, волосы светло-русые, тонкий нос и серые большие глаза. Бородка маленькая, клинушком.
Устинья быстро его оглядела. Мужичок показался подходящим. Лицо ей понравилось.
В кухольные? переспросила она.
Точно так, матушка.
Положение знаешь?
И этот вопрос был задан таким тоном, чтобы он сразу почувствовал, что она в кухне командир, и от нее он будет зависеть вполне.
Устинья быстро его оглядела. Мужичок показался подходящим. Лицо ей понравилось.
В кухольные? переспросила она.
Точно так, матушка.
Положение знаешь?
И этот вопрос был задан таким тоном, чтобы он сразу почувствовал, что она в кухне командир, и от нее он будет зависеть вполне.
Знаю, матушка.
Произносил он высоким тенором, и выговор она сейчас же признала за свой, природный, волжский «верховой», от которого в Петербурге почти отучилась. Говорил на «он» и очень мягко.
Положение такое, повторила она, жалованья семь рублей.
Влас Иваныч заикнулся парень, сказывали, на восемь рублев.
Семь, повторила Устинья.
Лучше выторговать рубль, и после, если окажется старателен, прибавить еще рубль, как будто в награду за усердие и по своей протекции.
Маловато поштенная!
И слово «поштенная» напомнило ей деревню.
Больше не дадут; харчи хорошие, чай будешь пить, за угол в дворницкой плата хозяйская. Чего тебе еще? спросила она уже помягче.
Парень почесал в затылке, но тотчас же наклонил голову и, глянув на нее вбок своими выразительными серыми глазами, выговорил:
Пущай-ин так будет, матушка.
Это слово «матушка» он произносил особенно мягко, точно он с барыней разговаривает.
Да ты где живешь-то?
Я-то? Здесь, по близости, в Спасском переулке, на Сенной.
Мне ведь седни нужно к обеду.
Устинья из своих прежних, крестьянских слов удержала «седни», хотя при господах его не употребляла.
Мы с полным удовольствием. Я останусь. А переберусь к вечеру если так.
Вот я еще посмотрю, сказала Устинья, разводя в горшочке дичинный бульон, как ты со службой своей справляться будешь.
Известное дело, матушка.
Парень был подпоясан пестрым кушаком так, как подпоясываются разносчики. Он шапку положил на лавку и стал распоясываться. Под сибиркой у него оказались жилет и розовая рубаха, навыпуск. Устинья и на одежу его поглядела вбок, продолжая мастерить соус.
Сейчас-то еще нет настоящей работы: а вот вынеси-ко там корзинку с мусором да подмети здесь.
Слушаю.
Он снял сибирку, засучил рукава и собрался брать корзину.
Тебя как звать?
Епифаном.
Откуда ты? Паспорт, небось, при тебе?
При мне, матушка. Я мижегородской, по казанскому тракту.
Епифаново «мижегородской» с буквой «м» пришлось по душе Устинье.
Так мы земляки? откликнулась она. Про Горки село слыхал?
Как не слыхать, матушка!.. Я гробиловский. Шелеметевская вотчина была до воли.
Он даже и фамилию Шереметевых произносил с буквой «л» как истый нижегородец.
А я из Горок, сказала Устинья и в первый раз улыбнулась.
III
Около месяца живет Епифан в кухонных мужиках. С Устиньей он ладил с каждым днем все больше и больше. Держал он себя все так же смиренно, истово, головы никогда высоко не поднимал, говорил мягко и тихо, так что горничные их две первые дни и голоса его не слыхали, начали даже подшучивать над ним по этому поводу.
Устинья взяла его под защиту и все повторяла им:
Нетто все такие халды, как вы охтенская команда?
Из них только Варя была действительно с Малой Охты, да Устинья уже заодно дала им такое прозвище. Варя ужасная франтиха, и что ни праздник сейчас же отпросится в театр, и после, в кухне, за перегородкой, утюжит мелкие барынины вещи и мурлычет без перерыву. Даже Устинья вчуже выучила, слушая ее:
Какой обед нам подавали!
Каким вином нас угощали!..
И Варя, и Оля, за обедом, продолжали подзадоривать Епифана. Он ест медленно, по-крестьянски, часто кладет ложку на стол и степенно прожевывает хлеб. Варя ему непременно скажет:
На долгих отправились, Епифан Сидорыч
И обе враз прыснут.
И тут опять Устинья должна их вразумить. Они никогда не ели по-божески, как добрые люди едят, в строгих семьях, а так, урывками, «по-собачьи». Одно слово питерские мещанки, с детства отбившиеся от дому.
Епифан никогда не начинал есть мяса из чашки, и дожидался, чтобы сказали:
Можно таскать!
Спросил он чуть слышно насчет «тасканья» и опять обе горничные подняли его на смех за это «мужицкое слово».
Таскать! Таскать!.. повторяли они. Что таскать? Платки носовые из карманов? Ха, ха, ха!..
Он даже покраснел и посмотрел на свою защитницу. Устинья, на этот раз, не в шутку рассердилась на «охтенских халд», и отделала их так, что они прикусили языки. Но, на особый лад, переглянулись между собой. И это заметила Устинья. Переглянулись они: «Кухарка, мол, подыскала себе тихонького дружка и держит его у себя под юбкой». Такое подозрение сильно ее взорвало. Она вся побурела, но браниться с ними больше не стала, только целую неделю плохо кормила и барских остатков не давала ни той, ни другой.