Поскольку история, которую вывели на свет годы моих исследований, оказалась откровенно поразительной, я хотел бы сделать акцент на том, что ничто из нижеследующего не является вымыслом или результатом игры воображения. К фактическому материалу, изложенному здесь, ничего не было добавлено; каждое слово было либо произнесено участниками событий, либо записано газетным репортером. Как подобает историку, я подкрепил каждый абзац своего текста (а где было необходимо каждую строчку) сведениями об источниках. (Их список вы найдете по ссылке: https://storage.piter.com/support_insale/files_list.php?code=978544611866&partner=3401 Примеч. ред.)
Если говорить вкратце, то «Первая семья» не является пересказом поверхностных, неточных или полностью выдуманных басен, которые вы, возможно, читали ранее.
Это рассказ о том, что произошло на самом деле.
Майк Дэш. Лондон, 22 апреля 2009 года
1. Тайна бочки
Всякий входящий сюда чувствовал себя как на дне могильной ямы. Комната была сырой, с низким потолком, без окон и в эту промозглую нью-йоркскую ночь такой же холодной и неприветливой, как взгляд полицейского.
Снаружи, на Принс-стрит, что в самом сердце Маленькой Италии[2], шел косой моросящий дождь. Капли собирались в лужи посреди куч гниющих кухонных отбросов, наваленных вдоль поребриков и делавших булыжники мостовой предательски скользкими от жира. Внутри, пониже щита с рекламой светлого пива, глубоко залез во внутренности неряшливого доходного дома ничем не примечательный, дешевый салун для рабочего люда. В этот поздний час после трех ночи 14 апреля 1903 года таверна уже закрылась, и оттуда не доносилось ни звука. Среди теней в дальнем конце бара виднелась грубо обтесанная, плотно закрытая дверь. В комнате за этой дверью Бенедетто Мадониа поглощал свой последний ужин.
Заведение было заявлено как ресторан, в котором подают спагетти, но на самом деле это была забегаловка, где подавали все подряд. Старая плита, скорчившаяся на полу у стены, испускала чад. Со стен свисали заплесневелые связки чеснока, аромат которого смешивался с запахом варившихся овощей. Из прочих предметов обстановки наличествовали несколько грубых, низких столов, старинные стулья и ржавая раковина, торчавшая в углу зала. Газовые лампы источали свет горчичного оттенка; голые половицы были усеяны кедровыми опилками, которые в конце дня превращались в густую смесь из плевков, луковой шелухи и окурков темных итальянских сигар.
Мадониа жадно вычерпывал полными ложками блюдо из тушеной фасоли, свеклы и картошки, здоровую крестьянскую еду, популярную в его родной провинции Палермо. Это был крепко сложенный мужчина среднего роста, привлекательный по меркам того времени, с высоким лбом, глазами цвета каштана и густыми вьющимися темными волосами. Тщательно провощенные пышные усы с закрученными кончиками оттеняли резкие очертания его римского носа. Он одевался лучше, чем большинство работяг: костюм, высокий воротничок, галстук и туфли на хорошей подошве признаки какого-никакого процветания. Однако по его внешнему виду нельзя было сказать с уверенностью, как он зарабатывал деньги. Когда его спрашивали, Мадониа называл себя каменщиком. Но даже неискушенному наблюдателю было ясно, что этот человек не привык работать руками. Его сорокатрехлетнее тело уже начало оплывать, а на его ухоженных руках с аккуратным маникюром не было и следа мозолей ремесленника.
Уединенная трапеза подошла к концу. Насытившись, он отодвинул миску и мельком взглянул в противоположную сторону зала, где у стены расположилась группа посетителей. Подобно ему, они разговаривали на сицилийском диалекте, столь щедро приправленном словами из испанского, греческого и арабского языков, что он частенько оставался непонятным даже для других итальянцев. Подобно его облачению, их одежда и украшения мало подходили для представителей профессий, привычных в таком месте: рабочий, фермер, гладильщик. Однако было очевидно, что Мадониа не входил в их среду. Даже если все присутствовавшие в ресторане были иммигрантами, они давно уже стали ньюйоркцами и чувствовали себя как дома на кипучих улицах колонии выходцев из Италии. Мадониа же впервые приехал на Манхэттен всего неделю назад и не знал города. Для того чтобы сориентироваться в Маленькой Италии, ему требовались провожатые, и это приводило его в замешательство. Хуже того, его все больше беспокоили эти люди, которых он едва ли знал: они бормотали своими низкими голосами что-то невнятное и вели речь столь туманную, что он никак не мог понять, о чем они говорят.
Мадониа не довелось узнать разгадку этой тайны. Едва сицилиец закончил свой обед, как дверь, ведущая в зал, распахнулась с громким щелчком, эхом прокатившимся по залу, и на пороге появилась вторая группа людей. В тусклом дрожащем свете газовой лампы Мадониа разглядел лицо одного из вошедших: это был Томмазо Петто гора мышц, всем своим видом внушавшая угрозу. Его прозвали Быком из-за широкой грудной клетки, сильных рук и ограниченных умственных способностей. Позади него притаилась другая фигура, на мгновение показавшись силуэтом на фоне стены. Это был худощавый человек среднего роста. Его глаза, черные как уголь, будто зияли дырами, просверленными в черепе. Лицо незнакомца было невыразительным и изможденным, кожа грубой, подбородок и щеки не выбриты. Усы выглядели клочковатыми, как у классического разбойника.
Бык инстинктивно посторонился, пропуская второго человека в зал. Когда тот вошел, среди присутствовавших пробежала волна беспокойства. Это был их предводитель, и они выказывали ему свое почтительное отношение, исполненное страха. Ни один из этих пяти или шести человек не мог выдержать его пристального взгляда.
Мадониа тоже оказался во власти того ужаса, который внушал другим черноглазый человек. Голос его был сух, жестикуляция невыразительна и скупа. Помимо всего прочего, нечто настораживающее таилось в том, что правая сторона его тела была закутана в просторную коричневую шаль. Мадониа знал, что рука, которую он прятал, сильно деформирована. Предплечье было вдвое короче, чем у нормального человека. Еще ужаснее было то, что рука казалась не чем иным, как клешней. На ней с рождения отсутствовали первые четыре пальца. Оставался только мизинец, бесполезный в своем одиночестве, словно жестокая шутка неведомого равнодушного божества. Черноглазого звали Джузеппе Морелло. Своей искалеченной конечности он был обязан прозвищем Клешня.
Морелло не стал тратить время на церемонии. Одно движение его левой, здоровой, руки и двое мужчин из тех, кто сидел у стены, вскинулись, крепко схватили руки Мадониа, каждый со своей стороны, и подняли его на ноги. Пленник пытался сопротивляться, но недолго и без особого результата. Не слишком нежно зажатые запястья и плечи не оставляли шансов на освобождение. Кричать было бесполезно: зал находился слишком далеко от тротуара, чтобы туда долетел даже испущенный в полную силу вопль ужаса. Пленнику, наполовину стоявшему, наполовину поддерживаемому под руки, оставалось только беспомощно корчиться и наблюдать, как к нему приближается черноглазый человек.
Подробности того, что произошло между Мадониа и Клешней, остаются до конца не выясненными. Могла состояться короткая, наполненная яростью беседа. Скорее всего, в ней использовалось словечко nemico[3], что означает «враг». Не исключено, что Мадониа, осознавший к тому времени смертельную опасность своего положения, умолял о пощаде. Если так, то его слова не возымели действия. Еще одно движение руки черноглазого человека и два его помощника, удерживавших пленника, поспешно поволокли его по полу по направлению к ржавой раковине. Чья-то рука грубо схватила Мадониа за волосы и рывком закинула его голову назад, открыв шею. В этот момент третий человек выступил вперед. В руке его был зажат стилет кинжал с тонким клинком, заточенным до остроты бритвенного лезвия, длиной где-то четырнадцать дюймов[4]. Секундная пауза, чтобы оценить угол и расстояние, и лезвие вошло в глотку наискось, над адамовым яблоком.
Удар был нанесен с такой силой, что клинок пронзил трахею Мадониа по направлению спереди назад и продолжал движение, пока не уперся в позвоночник. Когда оружие было извлечено, те, кто держал жертву, почувствовали, как тело обмякло, конечности стали податливыми и безвольными. Приложив всю силу, они вновь подняли умирающего на ноги, и тут к нему приблизился Бык, держа в руке собственный нож. Мощным стремительным ударом слева направо он рассек толстый трехслойный льняной воротник Мадониа, его глотку и яремную вену разве что не обезглавил пленника.
Этот акт насилия был столь же шокирующим, сколь и тщательно продуманным. Пока жизнь покидала Мадониа, те, кто схватил его под руки, удерживали голову строго над раковиной, чтобы очередная порция крови, выплескивавшаяся из сосудов с ударами сердца, с бульканьем стекала в сливную трубу. Те немногие капли крови, что избежали этой участи, остались на одежде жертвы или впитались в опилки под ногами. На половицы, которые могли стать уликами, не попало ни капли.