У тебя будет работа, не? он уперся кулаками в ряд кресел позади себя и словно врос в пол. На сцену уже подтягивались артисты, но он словно не замечал никого. У тебя будет работа. И там вокруг тебя будут люди. Мужчины. Французы. Галантные и прекрасные. Со спиной, глазами и еще говорящие. Мне прийти туда ревновать тебя? Так что, Марта, будешь отвечать? Баш на баш! Почему у тебя никого не было?
Отличное место для таких разговоров, Джонатан, я попыталась сделать шаг назад, но там тоже были кресла.
А я о чем, почти весело сказал он, по-прежнему держа руки за спиной (это у него было признаком сильного раздражения, я уже знала). Но это ты завела разговор? А мне тебя и развлечь нечем. Ты хочешь свечку надо мной держать?
Нет, не хочу, я закусила губу, я бы не спросила. Но тебе про меня и так все понятно было.
Так почему? он качнул головой, сощурился так, что глаза его превратились в темную щель под встрепанными дредами. Раз уж заговорили! Ты меня старше. У тебя было время на любовь?
Меня не так воспитали, я отвела глаза, и мне вдруг резко сделалось стыдно. И это не любовь.
Вот и меня не так, ответил он насмешливо. Обернулся к сцене, кивнул головой на выстраивающихся в позицию и разминающих ноги танцоров. И это, кстати, тоже не любовь, ты не заметила, Марта? Это работа. Такая особенная работа. Чем бы она для тебя не выглядела.
Шагнул к сцене, подтянулся на руках, вскочил. Потом вдруг снова обернулся ко мне, сел на корточки.
Отучайся меня ревновать. Или нет. Не начинай даже. Здесь все такие. Со спиной, глазами и прессом. И вообще тело ничего не значит, Марта. Танцы это не любовь.
2. Джонатан. Avoir 20 ans
В тот день наконец была репетиция финала, мне очень нравилась музыка «Avoir 20 ans» и сама идея отдельной композиции на бис, но времени на перевод не было. Честно говоря, переводы мне только мешали. Французские слова я заучивал на ритм и схему, и помнить, что именно это значит по-русски, значило тормозить себя в процессе. Сюжет знаю и достаточно. Наверно, так каскадеры снимаются. Зачем им сам фильм, если их дело всего лишь прокатиться в машине и упасть с обрыва, а остальное без них произойдет.
Из всего мюзикла танцорам наизусть надо было учить только финал, который Жерар Пресгюрвик написал специально для выхода на бис. В версии 2001 года «Avoir 20 ans» отсутствовала, но теперь предполагалось, что весь состав мюзикла поет её в полный голос. Очень хорошо помню, что шатался по комнате из угла в угол и повторял эти бессмысленные для меня французские слова с заткнутыми ушами. Марта сидела спиной ко мне, изредка поправляла произношение, и видно было, что она нервничает и хочет что-то спросить. Но в процессе работы меня нельзя спрашивать, трогать, кантовать и вообще шевелить. Ну, если не пожар, то нельзя. По крайней мере, тогда было нельзя.
Почему ты не учишь французский? спросила она один раз, наблюдая мои шатания по комнате.
Мне некогда, огрызнулся я. Я же не солист, а танцовщик, слова нам не нужны.
Но вы же поёте.
Только финал, я кивнул на листок с Avoir.
И все равно тот, кто не говорит на местном языке, воспринимается как говорящая собачка, сказала она негромко и язвительно.
Про собачку было обидно, да и возразить я ничего не мог, живёшь во Франции говори на французском. Но сесть за грамматику и слушать что-то, кроме текстов «Ромео и Джульетты» у меня не хватало ни времени, ни желания. С Мартой я говорил по-русски, а для остальной труппы хватало моего английского. Сколько я буду во Франции, я тоже не знал, да и не думал об этом. Меня ждала Верона. Париж я не замечал в дни репетиций, потому что мы с утра до вечера танцевали, дрались, пели, кланялись, страдали и жили в Вероне. Vous etez a Verone.
Тем утром я торопился и в метро на эскалаторе здорово подвернул ногу, колено держалось на честном слове, терпеть было можно, но опасно. И это было уже перед финальным прогоном. Прийти с опухшим коленом и не успевать там ничего абсолютно, так себе перспектива.
Я очень злобно позвонил Марте и очень злобно попросил ее срочно притащить мне саппорт. Она своим медленным голосом пять минут выясняла, что такое саппорт, где именно в моих вещах его искать и какой из них мне нужен, потому что они тут все одинаковые. Объяснения, что саппорт это балетный фиксатор сустава из эластичного бинта, а нужен тот, который для колена, толку не дали. Я выдохнул, кинул трубку и приготовился страдать оставшиеся три часа репетиции.
Думать я мог только о колене и о том, как бы не перепутать все эти шипящие шанже лё кор, поэтому, когда наконец увидел ее в зале, бежать за бинтом было поздно. Она сидела вначале очень спокойно и даже не ловила мой взгляд. Саппорт держала на коленях, видимо, чтоб я сразу успокоился.
Когда я в следующий раз посмотрел на нее в паузе, она сидела, подперев голову обеими ладонями, и смотрела такими невидящими и слезящимися глазами, что мне стало не по себе. В перерыве я ринулся за саппортом, Марта отдала его какими-то окоченевшими руками и стала что-то очень старательно говорить.
Ты мне переведешь песню? спросил я больше для того, чтобы вернуть ее в привычное ровное состояние. Она с первых дней без возражений переводила, озвучивала и объясняла мне все, что я не понимал по-французски. А не понимал я процентов восемьдесят.
Песня ничего, медленно сказала она, про двадцать лет. Про вашу юность.
Avoir 20 ans, c'est jusqu'au matin сhanger de corps, changer de mains. Вот это переведи. Совсем ни одного слова не понимаю.
Быть двадцатилетним, она как будто охрипла на этом слове, это до утра ну как обнимать нет, если дословно менять тела и менять руки.
Мне стало смешно, потому что в постановке я отчаянно путал, движение корпусом или движение рукой идет на первый счет, и косился на других, а это вредная практика в хореографии, потому что сразу сбиваешься с ритма, запаздывая на эту долю секунды. А по словам сразу картина выстроилась. Надо учить наконец язык, подумал я в стотысячный раз, иначе на первом же мюзикле моя работа во Франции закончится.
Смеешься? Марта подняла глаза.
Она стояла как замороженная, только руки у нее тряслись заметно.
Что с тобой?
Она отвернулась, выдохнула как-то судорожно.
Джонатан чайка Джонатан слушай, у вас тут всегда так?
Что всегда так? я даже огляделся.
Ничего странного не было. Состав рассыпался по сцене, расхватав бутылки с водой, девочки убирали волосы, ребята переодевали футболки, кто-то шнуровал обувь, кто-то валялся на досках, кто-то звонил по телефону. Хореограф смотрел видео и что-то объяснял солистам.
Твоя работа вся как в этой песне? она наконец посмотрела на меня в упор. Ее уже так сильно трясло, что я попытался посадить ее за руку на кресло, ну ладно, ладно, себе на руки, но она вывернулась как неживая и примерзла к месту.
Ты о чем? я не понимал, но раздражение накатывало. Что в песне? Гулянка в двадцать? Нет, мои двадцать были не такими, как ты знаешь.
Откуда я знаю?
Как откуда? ничто не выводило меня из равновесия так, как отсутствие конкретных вопросов, не говоря уже о том, что я и вопроса не слышал. В двадцать я еще в Питере жил.
И как ты там жил? она снова смотрела мимо меня и руки прижимала к спинке кресла, как будто я пытался ее оторвать.
Тут до меня дошло, о чем она спрашивает, и впервые я обрадовался, что никто, кроме Марты, не говорит на русском языке.
Отличная тема. Давай мы ее дома обсудим.
Где дома? она на ходу теряла голос, а перерыв уже кончался, и хореография потихоньку выстраивалась в линии.
Ну можно в койке, у меня самого начали стучать зубы, ты же про это спрашиваешь? Что ты хочешь узнать?
Прямо-прямо не такие у тебя были двадцать?
Нет, не такие, я два раза сказал!
А двадцать один? она улыбнулась вдруг, и это очень помогло мне удержаться от резких движений.
А в двадцать один у меня уже была ты.
Я надеялся, что разговор окончен, но она тронула меня за плечо жутко беспомощным и деревянным жестом.
Почему так? Не может быть. Почему?
Что почему? вся эта сцена показалась мне каким-то плохим квадратом репетиции, и даже захотелось проснуться. Почему у меня никого не было? Ты вот прямо тут у меня на работе хочешь поговорить об этом?
Ничего такая у тебя работа, Джонатан, стиснула зубы Марта, и я вдруг понял, что она злится. Менять тела и руки. Три часа подряд.
Знаешь что, сказал я, косясь на сцену, потому что шли последние минуты перерыва, у тебя тоже никого не было. И? Давай я этим повозмущаюсь.
Ну, я старообрядец, сказала она с гордой усмешкой. Меня не так воспитали.
На этом месте у меня в голове полыхнула молния. Ее не так воспитали, поэтому она стоит здесь посреди Парижа на нашей репетиции и спрашивает, чем я таким был занят в двадцать, что у меня никого не было. И говорит, какая счастливая у нее была жизнь, что у нее никого не было и пятью годами позже. И все это у меня на работе, когда я ничего не соображаю в этой песне, ничего не соображаю в этом Париже, и еще у меня отчаянно болит колено. И это у меня спрашивает человек, который по трое суток может не говорить ни слова и первый сам вообще никогда не начинает разговор.