В дверях, растрепанными седыми волосами напомнив злого клоуна в кукольном спектакле, появился Валентин Петрович. Одной рукой он держался за косяк, а во второй держал за горлышко бутылку из зеленого стекла, заткнутую обернутой в тряпку пробкой.
Шваль! закричал он так громко, что Настя вздрогнула, а Павел поморщился, как от звука пилы.
Вещи испортили снова, но уже почти плача, заговорил старик. Он дернул ногой, поддал что-то с пола, и на середину кухни вылетела его пострадавшая старая шапка. Валентин Петрович с минуту смотрел на нее, потом часто-часто заморгал и широко открыл рот.
Очередному его крику предшествовало клокотанье и бульканье где-то внутри.
Сердце рвется подумал Павел и по дрожанию пальцев, сжимавших чашку, понял, что старика ему немного жаль.
Шапку испоганили! Свиньи! У меня же нет больше. Валентин Петрович снова начал, как пожарная сирена, а закончил, как дудка во рту сопливого малыша.
Ничего больше нет у ветерана выл он, постепенно повышая голос.
Да постираю я вам шапку! Лучше новой будет! не выдержала Настя. Она закончила набирать воду и отнесла чайник к плите, перешагнув по пути через грязный зловонный ком на полу, который собиралась постирать.
Павел ожидал, что она нагнется и поднимет испорченную вещь, но Настя зажгла огонь, бухнула на плиту чайник, и осталась около него, повернувшись спиной и к Валентину Петровичу, и к Павлу.
В коридоре зацокали по полу коготки, и в кухню вбежала рыжая настина такса. Она деловито понюхала шапку на полу и засеменила к хозяйке, оставляя за собой мокрые следы. Неудачную попытку Валентина Петровича пнуть ее ногой она оставила без внимания.
Да иди ты со своей стиркой, б! старик поперхнулся матерным словом, и заорал еще громче.
Лучше за собой и своим хреном волосатым приберись!
Где? Где прибраться? Настя резво повернулась и вытаращила глаза.
Да в ванной, всю испоганили. Хоть бы людей постеснялись! Валентин Петрович ткнул пальцем в сторону Павла.
Павел пожал плечами и скривил губы: он и так ощущал себя единственным носителем разума в этой квартире, но таким явным признанием брезговал.
Что в ванной? Чем я вас «достала»? Все время пальцем тычете.
А то, что волосы твоего придурка там везде.
Какие волосы! Что вы несете!?
И это, как там у вас, у баб, с крылышками в ведре! Вонь на всю квартиру. Вонь! Вонь!
Настя не нашлась, чем ответить, и снова отвернулась, вся пунцовая.
А Валентин Петрович не унимался. Его, вероятно, «понесло», как когда-то, при внезапных ночных допросах, которые не нужно умалять этот факт, были мучительны не только для заключенных, но и для самих следователей.
Да я таких, как ты, на столе расстилал и пользовал в свое удовольствие кричал он, и крик разносился по кухне, коридору и терялся, глох в разорванных складках отставших от стен обоев.
Павел с неудовольствием заметил, что глаза старика наливаются кровью. Это было признаком бессонницы на пару недель, длительного ночного отхаркиванья, хватания за рукав и насильного усаживания к столу, к разговору о том далеком прошлом, которое для Павла было первой, а для Валентина Петровича последней страницей истории.
Валентин Петрович замолчал, чтобы перевести дыхание. Он широко раскрывал рот, выставив вперед плохо выбритый подбородок, и смотрел на Настю, на ее немного сутулую спину в пестром халате, как рассвирепевший бульдог. На миг установилась тишина, которую нарушили шаркающие шаги по коридору.
Это был гость Насти длинный худой парень, возникший за спиной Валентина Петровича бесшумно, как привидение. Он попытался проскользнуть мимо старика, но был остановлен его сухой, но еще крепкой рукой.
Куда прешь, подлец!
Что? спросил парень, остановившись и прижавшись спиной к дверному косяку.
Одет он был в джинсы и серую футболку поверх ремня. Павел, испытывавший почти научный интерес ко всем новым посетителям Насти, при взгляде на его тощую фигуру ощутил тошноту, как будто вошел в загаженный подъезд.
Валентин Петрович медленно повернул голову и всмотрелся в лицо парня своими серыми, мутными от старости глазами. Смотреть ему пришлось снизу вверх, но это его не остановило.
Переспрашиваешь, гад? со зверским удовлетворением спросил он, вопрос, стало быть, непонятен?
Парень в свою очередь опустил глаза на Валентина Петровича, но промолчал. Он молчал и только хлопал длинными, почти девическими ресницами. При этом зрачки его темнели и дрожали, то сужаясь, то расширяясь. Это были зрачки не человека даже, это были черные пульсирующие дыры, через которые проливалась на мир, украшенный плодами труда человеческих рук, какая-то безрадостная, беспородная и бесприродная пустота. Павлу яростный взгляд бывшего следователя КГБ показался симпатичнее сухого и бессмысленного, как шорох пыли по асфальту, взора настиного приятеля.
Валентин Петрович медленно повернул голову и всмотрелся в лицо парня своими серыми, мутными от старости глазами. Смотреть ему пришлось снизу вверх, но это его не остановило.
Переспрашиваешь, гад? со зверским удовлетворением спросил он, вопрос, стало быть, непонятен?
Парень в свою очередь опустил глаза на Валентина Петровича, но промолчал. Он молчал и только хлопал длинными, почти девическими ресницами. При этом зрачки его темнели и дрожали, то сужаясь, то расширяясь. Это были зрачки не человека даже, это были черные пульсирующие дыры, через которые проливалась на мир, украшенный плодами труда человеческих рук, какая-то безрадостная, беспородная и бесприродная пустота. Павлу яростный взгляд бывшего следователя КГБ показался симпатичнее сухого и бессмысленного, как шорох пыли по асфальту, взора настиного приятеля.
Настя снова повернулась к старику.
Отстаньте от него, с отчаянием в голосе крикнула она, он-то при чем?
Я не при чем, как слабое эхо повторил парень, вдавился в стену и выскользнул из-под руки Валентина Петровича, который, потеряв опору, чуть не упал, но ухватился за косяк и таким образом удержался на ногах.
А ты за него не заступайся! Этот сопляк к тебе прилипнет, не оторвешь. Потом всю жизнь не отмоешься.
Парень прошел через кухню и сел на табурет возле плиты с той стороны, где стояла Настя.
Слезь с моей табуретки, взвизгнул Валентин Петрович и сделал новую попытку шагнуть вперед, но зашатался и снова ухватился за дверной косяк.
Где хочу, там и сижу, ответил парень, нисколько не смутившись. Прикрытый от стариковского гнева настиным телом он почувствовал себя в безопасности и удовлетворенно прикрыл веки.
Уколотый, подумал про него Павел. Он уже подумывал, не пора ли вмешаться и увести Валентина Петровича в его комнату. Это был самый простой способ установить равновесие в квартире. Забавно, но такое равновесие совсем не похоже на гармонию. Пожалуй, мир (в политическом смысле) это взаимное терпение двух врагов, а гармония свидетельство единства и форм, и содержания.
Ты, чертова задница! Гад-демократ! Скажи своему хахалю, чтобы убирался! снова завопил Валентин Петрович, первую часть фразы, обратив к парню, а вторую к Насте.
Сам ты задница! парень приподнялся, спустил джинсы и повернулся к Валентину Петровичу своей оголенной пятой точкой.
Терпеть подобные жесты вблизи своей территории Павел не считал возможным. Поэтому он немедленно направился к плите и жалобный взгляд Насти его не остановил. От только обошел ее, и взял парня за футболку, которая, натянувшись, затрещала.
Отходи, Паша! вдруг крикнул Валентин Петрович, и Павел инстинктивно оглянулся на него.
И вовремя. Валентин Петрович собрался с силами, выпрямился, взмахнул рукой и сильным, как порыв осеннего ветра, движением, отправил свою бутылку из зеленого стекла, заткнутую обернутой в тряпку пробкой, в парня. Но не попал. Бутылка пролетела мимо головы счастливо пригнувшейся Насти, мимо увернувшегося Павла, и разбилась о стену, забрызгав все вокруг своим содержимым. Мгновенно запахло керосином в буквальном смысле, а на разлившуюся лужу перекинулся огонь с плиты.
Настя закричала что-то нечленораздельное и опрокинула кипящий чайник с плиты на горящую лужу. Потом выскочила из клубов пара и как испуганная кошка спряталась за спиной Павла, который уже отошел к противоположной стене и разглядывал битву перед собой с неприкрытой злобой. А Валентин Петрович все же обрел второе дыхание, добрался до парня, схватил его за шиворот горящей футболки и возил его лицом по полу, не обращая внимания ни на его вопли, ни на боль от собственных ожогов.
Тушить надо, жалобно зашептала Настя.
Водой не погасишь, ответил Павел. Он почувствовал, как что-то неодушевленное, но верно мыслящее внутри него начинает отдавать команды, и с неожиданной легкостью подчинился этому внутреннему голосу.
Это был инстинкт выживания, подающий голос только в минуты острой опасности перед огнем, прущим вражеским танком или при панике на бирже. Инстинкт выживания вида. Вида, или поколения. Павел толкнул Настю к выходу из кухни, приказал взять документы и деньги и выйти на улицу. Сам он управился за одну минуту сунул в карман пачку своих скопленных «баксов», накинул куртку, обулся и вышел из квартиры с телефоном в одной руке и с коробкой, в которой хранил весь свой архив (паспорта, дипломы, документы на комнату и машину) под мышкой. Сбегая по лестнице он успел вызвать пожарных по сотовому телефону.