Современный интерес к публичной сфере отражает фундаментальный аспект самоописания и нормативных представлений ведущих мыслителей послевоенных западных государств о политических режимах. Политическая философия Канта остается одним из канонических источников континентальной европейской традиции, для которой фундаментальными представляются несколько тезисов из текста «Ответ на вопрос: что такое просвещение?» (1784)[10]. Во-первых, каждый человек по природе способен к самостоятельным суждениям, не ссылаясь на авторитеты и традицию, что делает его ответственным за себя, а общество способным к трансформации[11]; во-вторых, гласное обсуждение приводит разумных людей к согласию (пусть и не всех); в-третьих, любые законы должны приниматься в соответствии с таким согласием. Из тройного утверждения автономии разумного человека прямо следует и обратное: необходимость добровольно подчиняться законным приказаниям и правилам. Несколько раз ссылаясь на мудрость и уникальные качества абсолютного монарха (Фридриха Великого), на деле придерживавшегося последовательной политики веротерпимости и свободы слова, Кант проходит строго по границе между лестью подданного и самостоятельным суждением свободного гражданина:
Однако в своем образе мыслей глава государства, способствующий просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакой опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время[12].
Мыслитель комплиментарно пишет об абсолютном монархе (по семейной традиции считавшем себя главным слугой общего государственного интереса в Пруссии), который старался самостоятельно рассматривать и принимать буквально все законы и решения, никому не доверяя собственные полномочия[13]. Право свободно высказывать мнения и право принимать законы в Пруссии «эпохи Фридриха» были строго разделены, о чем упоминает и сам Кант. Более того, он добавляет, что уверенности монарху, готовому спокойно слушать критику, парадоксальным образом придает «хорошо дисциплинированная и многочисленная армия». Как же, по Канту, в абсолютистской Пруссии устранялся разрыв между властью одного принимать решения и критическим мнением образованных людей, явно лишенных такого права? За счет сослагательного наклонения, предполагавшего добровольное и добродетельное подчинение суверена разумному мнению общества без передачи юридических полномочий: «Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон»[14] (курсив наш. Т. А., М. В., Т. В.).
Для нас здесь важна сама сложность перехода от свободной критики и дискуссии к законодательной деятельности или переход от гласного обсуждения к юридически обязывающему принятию политических решений. Одному добродетельному просвещенному человеку с небольшим негласным комитетом прийти к консенсусу кажется легче, чем множеству необразованных людей, которым нужно достичь согласия в гласном споре[15]. Великий философ считал, что, пока разум большинства становится совершеннолетним, добродетели и интеллекта великого монарха вполне достаточно, чтобы сделать законы Пруссии разумными без парламента. Между тем переход к совершеннолетию личного и коллективного ума совершается постепенно и требует многократных упражнений. Поскольку в течение пяти лет великий житель Кёнигсберга был подданным Елизаветы Петровны, мы можем утверждать, что эти тезисы в какой-то степени являются и частью российского интеллектуального наследия.
Во многом опираясь на философские постулаты Канта, Арендт и Хабермас в конце 1950х начале 1960х годов указали на важность полемики и совместного рационального обсуждения политических вопросов как публичного действия, открытого всем участникам. Арендт исходно писала о public realm («публичное пространство»), Хабермас сделал центральным для политической философии понятие Öffentlichkeit («публичность, публичная сфера»), которое к тому времени уже прочно вошло в академический оборот в Германии и стало объектом описания более чем в сотне исследований в нескольких дисциплинарных полях. В течение последующих шестидесяти лет (а в англоязычной науке с момента первого перевода книги в 1989 году) в академической литературе сформировалось устойчивое семантическое ядро из нескольких однокоренных и часто взаимозаменяемых словосочетаний: public sphere, public space, public realm, publicity, publicness, public opinion, а также связанных с ними понятий: republican, republic, critique, communication, communicative, deliberative, participatory, argumentative.
Во многом опираясь на философские постулаты Канта, Арендт и Хабермас в конце 1950х начале 1960х годов указали на важность полемики и совместного рационального обсуждения политических вопросов как публичного действия, открытого всем участникам. Арендт исходно писала о public realm («публичное пространство»), Хабермас сделал центральным для политической философии понятие Öffentlichkeit («публичность, публичная сфера»), которое к тому времени уже прочно вошло в академический оборот в Германии и стало объектом описания более чем в сотне исследований в нескольких дисциплинарных полях. В течение последующих шестидесяти лет (а в англоязычной науке с момента первого перевода книги в 1989 году) в академической литературе сформировалось устойчивое семантическое ядро из нескольких однокоренных и часто взаимозаменяемых словосочетаний: public sphere, public space, public realm, publicity, publicness, public opinion, а также связанных с ними понятий: republican, republic, critique, communication, communicative, deliberative, participatory, argumentative.
Главный тезис делиберативного поворота в политической философии ХХ века заключается в том, что в основе справедливого политического режима лежит участие граждан в свободном обсуждении конкретных решений и порядка в целом[16]. Арендт и Хабермас развивали классическую политическую философию, прежде всего античную республиканскую традицию и идеи Просвещения, и одновременно осмысляли новую реальность массовых политических коммуникаций первой половины ХХ века в Западной Европе и США. Контраст между нормами ушедшего «золотого века» (для Арендт это были Афины IV века до н. э., для Хабермаса Великобритания, Франция, Германия в XVIIIXIX веках), предполагавшими равноправную речь и полемику, и новой практикой массовых политических режимов 19301960х годов, включая растущую роль пропаганды в тоталитарных и авторитарных режимах и коммерческой рекламы в культуре демократических стран, задал исходно критическую и отчасти пессимистическую перспективу описания исторического упадка публичной сферы в современных им обществах. Однако последующее развитие западных демократий, эволюция мысли и рецепция идей Арендт и Хабермаса скорее указывают на практический потенциал этой гуманистической идеологии. Обе версии философии общественного пространства, опиравшиеся на исторические образцы, располагали диалектическими ресурсами для того, чтобы частично опровергнуть пессимистическое суждение об упадке публичной сферы в XX веке и по-своему возобновить незавершенный проект и процесс Просвещения[17].
В рамках теорий публичной сферы речь идет об оригинальном осмыслении самоуправления и автономии как высшего политического принципа[18]. Согласно Дж. Талли, самоуправление интерпретируется как равноправное и рациональное обсуждение решений сообществом, в котором может принять участие каждый, кого они касаются. В процессе дебатирования аргументы имеют вес, независимый от статуса и места собеседника в иерархии[19]. Власть нового типа возникает и воссоздается в ходе рациональной и критической дискуссии, а не опирается на авторитет, харизму, сделку или угрозу насилия. В идеале каждый гражданин подчиняется только такому решению, в свободном обсуждении которого он принял участие совместно с другими членами социума. Для этого любому, кого затрагивает решение, должен быть обеспечен открытый доступ к участию в дискуссии. Коллективный суверенитет выражается не в сумме воль, не в фигуре вождя, не в манифестации предустановленного единодушия и даже не в выборе представителей, но через обсуждение и полемику, в которой формируется совместный проект.
Арендт в большей степени подчеркивает различия между позициями участников спора и важность ценностного плюрализма для публичного пространства. Публичная сфера Арендт предполагает открытое состязание равных граждан, чьи позиции принципиально несхожи друг с другом, а консенсус достигается путем свободного и непосредственного обсуждения face-to-face, которое становится жестом, поступком, «политической деятельностью par excellence»[20]: «Действие (поступок) единственная деятельность в vita activa, развертывающаяся без посредничества материи, материалов и вещей прямо между людьми. Основное отвечающее ему условие это факт множественности, а именно то обстоятельство, что не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир»[21]. Человек как социальное существо, таким образом, по природе своей обречен на политическое бытие: «не один единственный человек, а многие люди живут на Земле и населяют мир. Правда, во всех своих аспектах человеческая обусловленность имеет политическую сторону, однако обусловленность множественностью стоит к тому факту, что среди людей существует такая вещь, как политика, опять же в каком-то исключительном отношении; она не только conditio sine qua non, но и conditio per quam»[22]. Последнее обстоятельство принципиально, поскольку именно дискуссию разных по взглядам индивидов Арендт предлагала противопоставить эгалитаристским тенденциям современного ей массового общества.