Что лишний раз доказывает твою безнравственность и полное отсутствие чувства приличия. Кроме того, что ты называешь любовью, существуют долг, семья, общественное мнение, и все это выше, благороднее! Ни одна нормальная женщина ради сучьей похоти не пренебрегла бы всем этим!
Да никакой похоти я не знаю, мне в этом смысле даже ты не нужен, если уж начистоту! Я люблю душой, всей душой, только этим и держусь, а то и жить бы не стала. Пусть я ненормальна, ну, прости меня за это, только умоляю, поверь, наконец, что никогда
Молчать! Прекратить скулить! Разжалобить вздумала?! Не выйдет! Даже если бы не было ничего предположим смеху ради, что ты не лгунья, довольно того, что своим развязным поведением ты заставила меня предположить, что это возможно! И вполне вероятно, что не я один мог допустить это! Значит, ничего не было?! И ты воображаешь, что это может тебя оправдать?!
Чудовищный диалог длился и длился мне даже показалось, будто этот кошмар никогда не кончится. Что сама я поступаю довольно скверно, подслушивая разговор, ни для чьих ушей не предназначенный, мне в те минуты в голову не пришло. Почему я была так уж потрясена? Я, слышавшая столько скандалов куда погромче, страдавшая, но как-то уже привычно страдавшая от них? Но это это Там в подвале происходило нечто до такой степени леденяще гнусное, так мало похожее на семейную ссору, где речь все же идет о любви и обиде, о человеческих чувствах, и так напоминающее
Нет, я понятия не имела, чтО может напоминать этот ужас. Много лет пройдет, прежде чем я узнаю о других подвалах, других обвинениях и оправданиях. Однако же радио я хоть поневоле, а слушала. Воздухом этой свирепой родины, кроваво карающей "за попытку намерения измены", я дышала. Подсознание или как его там, короче, что-то во мне знало достаточно, чтобы почти лишиться рассудка, слыша, как между двумя близкими людьми разыгрывается подобный допрос. Сейчас мне были ненавистны оба. Он гад, палач, но и она как она может терпеть?
Очнувшись, я опрометью кинулась вон из подвала. Состояние было такое, когда и смерть нипочем. На свое счастье об этом способе разделаться с безвыходным положением я тогда еще не задумывалась. А разделаться было нужно. Немедленно! Жить с ними я больше не смогу. Что угодно, только не это!
И тут я вспомнила. Совсем недавно они шептались о том, что тетушка, томясь своей бездетностью, просит уступить ей одну из нас, обещая "дать ей все". Мама тогда еще сказала, что они, может быть, и не вправе мешать нашему счастью, конечно, только при условии, что девочка сама пожелает этого. В сущности, тот разговор я тоже подслушала: они-то считали, будто я уже сплю. Отец же отрезал:
Нет, Вера мала решать такие вещи, а Саша, вдруг уважение прозвучало в его голосе, никогда не согласится.
Эта гордость за меня, такая в нем странная, грела душу потом несколько дней, еще вчера Вчера? Это было тысячу лет назад! Этого не было вообще! Я буду жить с теткой, с чертом, с дьяволом, мне все равно!
Тетку я не любила. Злого чувства тоже не испытывала. Какая-то непрозрачная пустота стыла там, где полагалось обитать чувству доброму. Стоило пробыть в ее обществе час-другой, послушать этот громкий капризный голос, бесконечные восклицания, смысл которых неизменно сводился к хвастовству или злословию, как наваливалась чуть ли не старческая усталость. Даже их роскошная квартира в Москве мне не нравилась, хотя была забита множеством красивых вещей. Они там словно бы задыхались в тесноте и в обиде, эти статуэтки, подсвечники, канделябры Потом я узнала, что дядя по знакомству скупал их в закрытых магазинах ведомства госбезопасности, где по дешевке сбывалось имущество репрессированных. Впрочем, родители подозревали, что скупал он их не по знакомству, а по праву причастности к деятельности почтенной организации.
Вот куда я собиралась нырнуть примерно с тем же ощущением, как бросаются вниз головой в пропасть. Схватила тетрадку. Вырвала листок. Стала лихорадочно писать: "Хочу жить с вами. Только никогда не спрашивайте, почему. Буду делать все, что вы захотите."
Все, что они захотят? Пусть. Я знаю, это гибель. Но мне терять нечего.
Мне было что терять. Остановившись, чтобы перевести дух, я почувствовала, как теплое, пушистое щекочет ногу. Первое, чего они пожелают, со своими коврами, это избавиться от кролика.
Я плюхнулась на пол и стала смотреть на него. Чем дольше смотрела, тем яснее понимала: невозможно
Я плюхнулась на пол и стала смотреть на него. Чем дольше смотрела, тем яснее понимала: невозможно
Родители так и не узнали, что я собиралась сделать. И чем теперь обязана Найде. Отец, раздраженный нашей идиллией, чуть что, донимал меня угрозами из области кулинарии. От этих разговоров всякий раз сосало под ложечкой. Хотя в глубине души я догадывалась, что он только пугает.
Много лет спустя я нашла у одного писателя грустную историю мальчишки и кролика, до странности похожую на мою собственную. Литературное право первой ночи теперь, ничего не поделаешь, за ним. Хороший писатель, не жалко. Но молодой. Его, должно быть, и на свете не было, когда мы с ушастым братом бродили вдвоем по окрестностям я собирала грибы, стреляла из лука, безнадежно металась по полю, тщась запустить негодного змея, а кролик невозмутимо прыгал следом. Поэтому, хотя кролика я гм присвоила не вполне благопристойным образом, любое подозрение в краже сюжета отвергаю категорически. Был кролик, и похитила я его не из чужой повести, а из-под чужого забора.
Правда, когда смотришь из такой дали, велика ли разница между бывшим и придуманным?
Но кролик был.
9. Лица куклы Мары
Смотри, у нее лицо кривое!
Да, немножко
Совсем кривое! Как мы раньше не замечали? А ну, сбегай к бабушке, попроси ножницы и белую тряпку! Постой, еще чернильницу захвати и цветные карандаши с моей полки!
Слушай, а сколько у нее там лиц?..
Игрушек нам с Верой не покупали так же, как платьев. Без первого, по мнению старших, можно обойтись, если дети растут на лоне природы, где впечатлений и так предостаточно. Что до второго, глупо тратиться, когда клан отцовских родственников точнее, родственниц то и дело от щедрот сваливает нам свои поношенные тряпки, а бабушка их перешивает. Между собой родители называли этот вид благотворительности "дарами Терека":
Ведь он все приносил трупы!
Право же, дырявые и латаные лохмотья нашего раннего детства и те были лучше. "Дары Терека" стали для меня истинным проклятьем. Ровесницы бегали в грошовых, но детских юбчонках, кофтенках, платьицах, а я разгуливала живописным чучелом в каком-то немыслимом дамском креп-жоржете, в шелках и бархатах. Причем бабушка, не будучи умелой швеей, вносила в фасоны "даров" лишь минимальные изменения. А коль скоро "кургузые" наряды современных девочек казались ей и некрасивыми, и не вполне пристойными, мои юбки солидно свисали ниже колен, тогда как их едва прикрывали попу. В довершение бедствия, коль скоро платья теток и кузин были призваны подчеркивать соблазнительные выпуклости, то на мне все это сначала пузырилось, а позже, о ужас, и впрямь стало подчеркивать. Развившись не по возрасту рано, я походила на малолетку, собравшуюся на панель, сама себе казалась отвратительной, но почему-то даже не пыталась что-нибудь предпринять. Пожалуй, я бессознательно принимала эти одеяния как бы за часть своего не в меру цветущего тела, питая одинаковое омерзение как к тому, так и к другому. Вера была умнее взбунтовалась уже во втором классе. Принялась сама укорачивать юбки, возмущенно заявляла:
Я не надену этого! Будут смеяться!
Ее урезонивали, говорили, что придавать столько значения внешнему виду могут только мещане, однако сестра держалась стойко и добилась немалых уступок. Странное дело: даже ее пример меня не вразумил. Должно быть, мне слишком не хотелось показаться мещанкой. Зато с отсутствием игрушек я боролась рьяно. Неизящная привычка, проходя мимо помойки, окидывать ее орлиным взором осталась у меня с тех пор, и когда вижу там игрушку, во мне, солидной даме неудобосказуемого возраста, поныне что-то вздрагивает. Да-а Как, однако, жалостно это выглядит в словесном выражении! А между тем в помоечной охоте было что-то веселое. И трофеями, приносимыми с нее, мы дорожили побольше, чем мои юные племянницы своими Барби, успевающими наскучить за какую-нибудь неделю.
Лучшим трофеем была целлулоидная желтая обезьяна. С ее появления началась моя дружба с мамой. Однажды, проходя мимо нас с Верой, поглощенных игрой с новым приобретением, мама услышала фразу:
Тут царь пошевелил хвостом
Мы играли в похождения обезьяньего царя. Кажется, он отправился за бананами, а коварные подданные тем временем учинили дворцовый переворот. Или что-то в этом роде. Подобные игры забывались, едва закончившись, эту я помню только потому, что мама стала расспрашивать. Открытие, что рядом живет человек, чей мозг способен породить царя, шевелящего хвостом, поразило ее. Дети мало интересовали маму, с ними были связаны заботы о еде и здоровье, и только. А такой человек уже годился в собеседники. Польщенная, я постаралась не разочаровать ее. Мы удивились и обрадовались друг другу, будто чудесной находке. Взаимное узнавание стало праздником, которого хватило на годы.