Мы пили. Он угощал в очередной раз танцующим на дне стакана напитком. Я в глоток утолила жажду и стаканом ударила по столу, отчего соседствующие бутыли вынужденно подпрыгнули. Ян посмотрел на меня бегло и без желания; от привычки.
Он в шутку (как однажды: за аналогичную вольность) сказал, что разрешения не давал. Но алкоголь, кажется, в секунды ударивший по разбитому сердцу и недееспособной голове (а, может, то была причина или прикрытие), велел не без дерзости швырнуть словесный укол и.. стакан в окно.
А это?.. вскрикнула я. В ту же секунду пришли звук битого стекла и визг прибирающейся в саду прислуги. О, просто добавь в список, Хозяин Монастыря. Отметим моё непослушание!
Ян замолк и чертыхнулся. Искажённо глянул на распахнутое окно, а затем на меня.
Ещё раз так сделаешь
Что? в очередной раз перебила. Накажешь? Думаешь, почувствую?
Убирайся.
И я встала.
Кажется, щёки мои побагровели, но от чего больше? Мужской бас повторил слова гонения:
Убирайся, Луна!
Жаль, что я не могу сделать так же. Сказать тебе: «Уходи. Давай, Ян! Катись из моего сердца к чёрту».
Я ударила его в грудь и покинула стены кабинета.
Я взаправду была пьяна. Он тоже был пьян, но в этот раз не алкоголем.
Бурая пустыня окрашивается в ягодно-красные цвета, а сухие реки наполняются алыми водами. В воздух взмывает металлический запах. Голые поля усыпают засыпающие люди. Не люди звери. Их покрывают рыжая пыль и наши взгляды.
Госпожа, вам лучше не смотреть, говорит девочка.
Лучше? Лучше, чем что? улыбаюсь я. Думаю, Хозяин Монастыря не без причины избрал для меня этот путь, верно?
Он хотел, чтобы я видела мир в его действительных цветах: не в копоти отдалённого нефтяного городка, не в блеске величайшего блудливого дома, не в позолоте собственных грёз при взгляде на отдалённый Полис. А в его истинном цвете: оранжевом и красном.
Вскоре я вновь приползла к кабинетным дверям. Может, на следующий день, а, может, в тот же вечер; от переживаний счёт часов не заладился: в головах наших день и ночь перемешались, перемешались ссоры и примирения, перемешались проклятия и прощения. Сколько-то дней мы крутились в неясной субстанции. Липко. Чахло.
Дверь была открыта (что удивительно), и я разглядела силуэт Ману. Голос мамочки причитал, что Хозяин наш редкостная дрянь, копытное и рогатое, злобное и глупое существо. И Хозяин отвечал, чтобы женщина впредь выбирала слова. И она выбрала:
Ну и дерьмо же ты, Ян!
Ты от дерьма, помнится, родила, кольнул он.
Женщина растерянно отвернулась. Лицо её исказилось в непонятной гримасе. Что это было? горечь потери или стрекочущее воспоминание? Ян прижигал бедром собственный стол: бросил взгляд на закупоренную бутыль, поднял её и поигрался, перекидывая в руках, после чего замахом разнёс о край столешницы и крикнул что-то на старом наречии. Брызги и осколки разметались по полу и облизали ноги.
Ты скучаешь по нему? Хоть иногда. Думаешь о нём? аккуратно (в этот раз) подступила женщина и смахнула с дивана несколько стёкол, похожих на наконечники стрел.
Нет, ответил мужчина. О нём думают другие люди.
Абсолютно спокойно и даже безучастно. Хотя речь, кажется, шла об их общем ребёнке.
Иногда я представляю, как бы всё сложилось, не отдай ты его, скулит так на неё непохоже Ману.
Укор или истина? С умыслом или без? Они били друг друга метко и уводя от изначальной темы беседы.
Тогда бы он был мёртв, отрезал Ян.
Ману нахмурилась и закурила. Во рту красиво-слаженном она сцепила острую сигаретную иглу.
Ты бы не сделал того, процедила женщина и пустила вдоль рабочего стола пару колец.
Это я и собирался сделать, хмыкнул Ян и наконец посмотрел в её глаза. Зачем ты пришла, Ману? Выказать драгоценную (исключительно для тебя) точку зрения? Попытаться повлиять на уже принятые мной решения, которые вылились в слова и действия? Чего ты хочешь?
Добавить, что ты поганец, которого не простят обе, важные для тебя, женщины, ответила Мамочка и быстро поднялась. Не ошибайся, как уже ошибался.
Молчи.
Благодарю, Отец, за потраченное время.
Она намеренно заменила «уделённое» на трату.
Извиняться за него должен я, без эмоций кинул мужчина и обдал женщину презрением. Не хотелось бы мне так же в будущем походить на оскалившихся гиен и без конца драть уже сгнивший кусок мяса. Ты переоцениваешь себя, Ману.
Последнее он выдал уже ускользающему силуэту.
Неужели ты ничего не понял? вдруг вспыхнула Мамочка.
Она обернулась и свирепо махнула руками.
Ничего, Ян? Пустая твоя голова! Ты отталкиваешь от себя единственно-принимающих тебя людей. Единственно-терпящих, потому что каждый твой грех я оправдываю, а эта девочка да, Ян, всё дело в ней! за каждый из них истинно молится.
Это она сказала?
Недобрый прищур исказил часть лица. Кожа на месте ожогов наползла словно складка ткани.
Я ничего не говорила.
Для того, чтобы оказаться услышанным, иногда достаточно смолчать. Для того, чтобы услышать достаточно видеть, ответила женщина и уже спокойно расправила плечи. Я, право, думала, ты изменишься. Я думала, ты изменился.
Не смог, признался мужчина.
А пытался?
Она здесь, перебил Ян. Вот в чём дело, понимаешь? Она всё ещё здесь.
Да-да, рукой отмахнулась Мамочка. «Женщины слизывают кровь с нанёсшего им удар лезвия», знаю я твои песни! Поганец!
И в этот миг я решительно зашла в кабинет. Без стука, разрешения и приглашения. Чтобы воочию застать раскаявшиеся лица гиен, чтобы не сойти за подслушивающую, чтобы притушить накалившиеся между говорящими угли. Но иногда поток ветра или струя воды лишь добавляют огня.
Не теряй моего расположения, Ману, сказал мужчина и взгляд свой утаил в очередной порции бумаг на краю стола. О чём он вечно читал, над чем работал, что писал? Неизменно в Монастыре одно только Мы с тобой. Твои слова.
И то оказалось правдой, потому что за пределами Монастыря оказалась я. И сейчас наблюдала зияющий на горизонте Полис. О, чудо-город, он стоил затраченных на дорогу сил. Его красота стоила того, чтобы её увидели и оценили.
Девочка в кибитке говорит: через город мы проезжать не будем то не требуется.
Почему? спрашиваю я (больше от расстройства и желания хоть с кем-то обмолвиться словом-другим, нежели от интереса).
Таков маршрут Хозяина.
Почему?
Конвой едет по запланированному пути.
Съезжать с пустынных дорог опасно, дурная! Такие пояснения должна была принести девочка. Сходить с маршрута гиблое дело; конвой разорят местные банды и дилеры, решив, что в город пребывает до изнеможения важный груз. Груз взаправду-то был важным, но не в кругах города.
И потому я наслаждаюсь видом Полиса издалека. Высотные уцелевшие здания смыкаются друг с другом острыми зубьями и хищный рот на фоне убегающего солнца отливает позолотой. Пыль обвивает основания, а грязный туман добавляет колец почти на верхушках. Город курит. Решаю закурить и я.
Девочка желает воспротивиться, но на мой едкий взгляд свой притупляет и смущённо прячет в складках юбки.
То-то же, хмыкаю и сжимаю сигарету в зубах.
Что могло ожидать нас с Яном в эпилоге? жар или немая тишина? спокойствие или отсутствие интереса? грусть, печаль и сожаление о содеянном? мы принимаем век таковым и не чувствуем абсурда или каемся друг перед другом?
Я зашла в кабинет. Хозяин Монастыря чертыхнулся в мою сторону, приговаривая, что пол усеян битым стеклом.
Чувствую, ответила я и переступила с пятки на пятку, а мельтешение это сопроводил нежнейший хруст.
Может быть больно.
Уже, улыбнулась я.
Улыбнулась ему. Улыбнулась затаившейся и задержавшей дыхание Ману.
Иди сюда, бросил Ян, но губы его задрожали.
Сделала безропотный колючий шаг навстречу в подтверждение его паскудной теории. Второму шагу случиться не позволил под мужским ботинком лопнуло несколько пластин; присевши, подхватил за бедра и перенёс, усадил на стол. Сам же Ян припал на колени и сковал в ладонях щиколотки.
Не шути с битым стеклом. Оно оставляет шрамы и вносит заразу.
Что-то напоминает, поиздевалась я, пока он доставал крошки из пят. Смутно.
Ян поднял глаза и многозначно улыбнулся. Ману вздохнула и послала нас к чёрту, назвав ненормальными.
Вам это нравится, и всё тут, сказала она и быстро вышла из кабинета. Бороться с вами за вас я не намерена!
Кровь скользнула по его пальцам, и меня словно бы обдало жаром.
«Будет больно?»
«Если ты захочешь, усмехнулся голос».
«Ты понимаешь, о чём я, не издевайся»
«Если ты захочешь», уже без нрава повторил голос.
«Ты боишься не боли, а неизвестности», ещё ранее молвил он. Сказанное было равносильно просьбе довериться.