Не надо. Все и так ясно. Врачей было достаточно.
Ты что, от них убежала?
Почти. Не хотела умирать в больнице.
Меня бросило в пот от ее слов.
У тебя ведь есть родственники?
Она кивнула.
И они по-прежнему не знают, где ты?
Нет.
В эту секунду я подумал: как хорошо, что я сижу. У меня закружилась голова, и потемнело в глазах.
Но они должны знать!
Узнают, когда придет время. Представь себя на моем месте: лежишь полумертвый и тебе больно, плохо и ни до чего нет дела, а люди толпами ходят. Еще хуже, что родные. Смотрят на тебя так лучше не вспоминать! Нет, не представляй, это я загнула. Просто поверь, так легче, и не вмешивайся.
Не буду. Наверное, ты уже достаточно обо всем подумала.
Времени было полно, голос ее оставался тихим и слабым, говорила медленно и неохотно. Но мне было приятно находиться рядом с ней. Я хотел знать, как она от всех ушла, как попала сюда и когда это случилось, сразу ли сказала Раисе о болезни. Видел, что говорить ей тяжело, да и какое я имел право лезть в столь деликатную тему, когда по уши влез в ее жизнь?
Я все сжег, соврал я, все до последней тетрадки. Можешь быть спокойна.
Спасибо, она тепло улыбнулась, большое спасибо.
Не за что. Рисунки оставил себе. Спасибо тебе за них.
Я рада, что у тебя останется память обо мне. Не знаю, почему, но мне от этой мысли теплее.
Я тряхнул головой, чтобы не разреветься и заставил себя улыбнуться.
Ну ладно, пойду поужинаю. Давай и тебе что-нибудь принесу?
Не надо. Я ничего не хочу. Раиса Филипповна меня уже заставила бульон проглотить.
Я напомнил, что это было шесть часов назад.
А я все еще не голодна. Пожалуйста, не беспокойся, со мной все ясно. Меньше всего я хотела напрягать кого-то.
Нет уж, ясно или неясно, но пока ты здесь, ты мне нужна. Я бы заходил почаще, если тебя это не напряжет.
Заходи. Только лучше сам что-нибудь рассказывай, мне лень говорить.
Хорошо. Я могу читать тебе что-нибудь.
Да, было бы здорово. Что ты сейчас читаешь?
Вопрос оказался таким неожиданным, что я чуть не выпалил: «Твои дневники», но вовремя сдержался.
Вальтера Шелленберга, «Мемуары гитлеровского разведчика», вспомнил я одну из книг, привезенных сюда, но решил, что Машу это не заинтересует.
«Лабиринт»? Вот это да! она прямо-таки просияла. А я такую видела только в аудиоформате, да так и не скачала, но очень хотела почитать. Как она тебе?
Пробирает, ответил я.
Почитаешь?
Конечно. Я не так уж далеко ушел от начала.
Спустившись, я стал вытягивать из Раисы Филипповны всю возможную информацию. Поначалу она говорила скупо, отнекивалась, но постепенно оттаяла. Видимо, ей тяжко переживать все в одиночестве.
Она, естественно, не сказала, что умирать ко мне пришла, вздохнула старушка, позвонила, спросила, сдам ли комнату, потом приехала, поселилась. Ну я ничего странного и не заметила так, бледненькая, конечно, но этим ваше поколение не удивляет: сгорбленные и зеленые все, сидят за компьютерами. Ну, тощая да мало ли таких! У меня внук почти такой же за шваброй спрячется. Мы с ней хорошо поладили: когда в картишки перекинемся, когда в домино, когда телевизор вместе посмотрим. А в основном она редко выходила. Книги брала читать. Я и сама всегда читать любила, мы друг другу иной раз книжки рассказывали. Я тоже тут засиделась одна поболтать не с кем. А потом как-то она завтракать не пришла. Ну, думаю, спит еще, дело молодое, будить не стала. И к обеду не показалась, тогда уж я забеспокоилась. Постучала к ней. Ни ответа, ни привета. Ох, я тогда чуть Богу душу не отдала такая тишина страшная, мертвая! Ну я и вошла, гляжу, а она лежит, зеленее больничных стен. Врача вызвала. Он ее осмотрел, у меня все, что мог выпытал, потом Маша очухалась, он меня из комнаты выгнал и долго с ней беседовал. А потом меня позвали и все рассказали. Врач орал благим матом, мол, Машу надо срочно в больницу. А она говорит: сначала в морг, а потом куда хотите. Карточки при ней не было видимо, в больнице осталась. Документов тоже.
Ну, Раиса Филипповна! я аж подпрыгнул. Как же вы комнату человеку сдаете, даже документов, не спросив?!
Ну вот у тебя, голубчик, спросила, а раньше у меня такой привычки не было. Доктор меня тоже пропесочил.
Много вещей при ней?
Только рюкзак. Да что ей надо-то по дому ходить? Дома можно в одном и том же, пока не износится, да и то старье донашивать.
Я понял, что в рюкзаке, кроме тетрадок ничего и не было. И все-таки, как и откуда она пришла, не взяв ни карточки, ни документов, ни вещей если она пришла сама, и какое-то время Раиса даже не замечала, что с ней не все в порядке, значит, она была еще в нормальном состоянии.
Раиса Филипповна, а про родных она не говорила?
Да как же не говорила! Она бы и не говорила, да вытянули. Матери она вроде как не знает, а отец пьет, и ему до нее дела нет. Только сдается мне, врет.
Но доктор хоть стал наведываться?
Да какой там! Если, говорит, смертельно больной пациент от госпитализации отказывается, ни документов при нем, ничего, родные тоже не в курсе, где он и что с ним, меня за такое укрывательство посадить могут, так что больше не утруждайтесь, никого не вызывайте, никто и не приедет.
Я не удивился. Еще одна страшилка в копилку знаний о современной медицине и милосердии. Старушка, видимо, жила еще в советском прошлом, и ее такое заявление в шок повергло.
Ну я говорю, хоть скажите, что делать! Маша вклинилась мол, все лекарства есть, не волнуйтесь, и как их принимать, сама знаю, а если что, у меня все записано. Ну и врач только руками развел, как будто: жди, пока помрет, больше делать нечего. А помрет тебе нелегко придется, всем все доказывать и рассказывать, и хоронить каким-то образом. Но Маша пообещала, что когда совсем худо станет, позвонит отцу.
Неужели он ее не ищет?
Она помотала головой.
Где же все Катьки, братья? Про маму она Раисе наврала в дневниках мама фигурировала часто, причем в привлекательном свете, и мне неприятно думать, какую боль Маша причиняет ей таким поведением. Да и отец ни разу она не писала о нем, как об алкоголике. А записывала она много и подробно. Неужели такой важный аспект жизни человек скрыл бы от личного дневника? Ерунда. Опять было решил поговорить с ней начистоту, но что но? Вправлять мозги? На фоне подступающей смерти все выглядело надуманно и мелочно. На фоне ее жизненного опыта мой казался несущественным. На фоне ее страданий боль, которую она причиняла другим, казалась укусом комара. Нет, я ничего не смогу ей сказать, ни о чем не буду расспрашивать и ничему учить не стану. Я такого не пережил, что я в этом понимаю? Будь я на ее месте возможно, вообще руки на себя наложил бы и ни о ком не подумал бы.
После ужина я постучал к ней, теребя книгу Шелленберга. Маша не спала и, казалось, обрадовалась мне. Я устроился на полу, привалившись спиной к кровати и начал читать, не слыша себя. Я потерял счет времени и не ощущал ничьего присутствия. Машино дыханье было неслышным, она не ворочалась на кровати, не шмыгала носом, не кашляла, не вздыхала, ничего не комментировала. В какой-то момент я испугался, что уже случилось то, чего я так боюсь. Но нет, она просто заснула. Никогда не был выразительным чтецом. Посидев какое-то время и поколебавшись пару секунд, я придвинулся к прикроватной тумбочке и вытянул верхний ящик. На тумбочке не было никаких пузырьков, я заинтересовался, не наврала ли она и про лекарства. В ящике только один без наклеек и надписей да плоская коробка, задвинутая так далеко, что я не решился шуршать, выдвигая ее. В нижнем ящике молитвослов и плеер с наушниками. Да уж. «Все расписано» это об одном пузырьке и коробке? Что бы там ни было, не похоже на картины из «Сладкого ноября» или страницы «Ракового корпуса». Я оглядел комнату в поисках сотового, но не увидел ничего похожего. Нет, это жестоко, ужасно жестоко. Просто так уйти в никуда, обрезав все пути, хоронить себя заживо
Я тихо встал и вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь. Вернувшись к себе, перелопатил оставшиеся дневники, пытаясь найти намек на домашний адрес, номер телефона или хотя бы имена родителей, но тщетно. Тогда я вспомнил о диске. Сердце слегка зашлось вдруг там что-нибудь обнаружу? Я включил ноутбук и стал с нетерпением ждать, пока он очнется. Диск темно-сиреневый, черным маркером и Машиным почерком на нем написано: its my life2. Открыв его, я увидел четыре папки: «Голоса», «Наука», «Творчество», «Фотки». Начал просмотр с фоток. «Где нас больше нет», «Друзья», «Универ», «Хренология», «Я». В первой были фотки с концертов десятилетней давности ужасного качества, видимо, отсканированные. В папке «Друзья» еще двенадцать папок, для каждого друга отдельно. По дневникам и вклеенным в тетради фоткам я уже знал в лицо Влада, Егора, Катю и Настю, но тут появились и те, которых я лишь смутно представлял, и даже такие, упоминаний о которых до сих пор не встречал. Где же они теперь? Я внимательно рассматривал фотки, пытался запомнить лица это несложно, ребята оказались яркими. В папке «Универ» всего пять фотографий, причем Маши ни на одной из них не было, если не считать сканированной копии студенческого билета. Оттуда я и узнал ее ФИО. Жаль, что адреса на студаке не пишут. В «Хренологии» были папки с эпизодическими фотками с 2002го до 2006го. Зато я узнал, как выглядят Машины родители и какой была она сама с длинными блестящими волосами, прекрасным цветом лица и открытой улыбкой. Я едва узнал ее. На маленьком черно-белом снимке в студенческом билете у Маши суровый взгляд и челка. В дневнике была пара карточек, но либо отдаленных, либо нечетких.