Калым
I
Четвертой женой у Гармы была Сысык. Последней. На пятую быков пожалел (за жену два быка). Муж кричал Гарма:
Ба-ба-а, вали постель, полежим шибко охота! Опротивел Сысык.
Мало-мал работа есть! отвечает.
А к-корова иди-и! Сыворочч!
Семьдесят быков и коров. Овец не пересчитать. Арцу сделать из молока. Пахнет падалью арца. Пахнет арцой жизнь. Так до Октября.
Октябрь показался в улус как в дождь солнце неожиданно.
Залаяли собаки, завыли.
Дверь юрты чуть-чуть с петель не соскочила.
Здоровоте!
На пороге русский в шинели, с винтовкой.
Менду мендумор![7] юрта приветливо встретила. И вместо того (как все русские делали) чтобы спросить о цене скота, рядиться, матом крыть, угощать водкой, отрезал:
Собрание улуса. Здесь у тебя. Да поживей!
Удивился Гарма. Удивилась Сысык. И три другие жены удивление свое показали.
Это пошто?
Можь можо будит мало-мал, мужиков собирать?
И баб! Шинель добавила и широкое лицо улыбнулось.
И баб? Это пошто?
И баб.
Можо будит!
Собирались во дворе Гармы. Мужики верхом на лошадях. Бабы на скрипучих арбах. Двор встретил приветливой прелью помета.
Русский говорил непонятно:
Революция! Буржуазия! Партия. Коммунизм.
Буряты понимающими притворялись.
Солидно головами качали. Шептались совсем громко.
Реболюций?
Шибко здорово! Табар дадут наберно.
Сердитый началиниг ни будит. Свой!
Гобори Гобори
Свечки бурхан дадут.
А пылохо сердится бог бурхан.
Сысык с трудом ловила непонятные слова. А поняла только: калым[8] (большой мошенничество) не будет. Баба бить грех тоже челобек. И радовалась. Русский, кончив, вытер пот с лица рукавом. И увидел обрадованные щелочки глаз. Сам обрадовался. Подошел. И, вынув из кармана шинели измятый, вырезанный из газеты портретик, сказал:
Ленин это. Большой человек. Возьми. За бедных он. И за баб
Взяла Сысык.
И в углу грязной юрты, над божницей, над уродиками бурханами, стал висеть совсем маленький, из газеты вырезанный портретик. Не ругался на это муж:
Бурхан рюска. Ну и пусть бурхан бист.
II
Шелестели по-старому травы в степи. Шелестели по-новому дни. Юрта Гармы на дороге. То и дело из города буряты заезжали. За чаем новостями ругались.
Дорого бсе! Большой война в городе.
Капут скоро. Ой, капут товарищам.
Большой началиниг едет. Белый.
Капут товарищам. Ай капут.
А-а-а!
Смотрела Сысык. Слова, как комаров, ловила. Бедняки старых прятали.
Ай не любит белый бедных.
Дерется за то, что землю у русских взяли, шибко ружьем дерется!
А пришли белые в степь, как кобылка.
III
Много в юрте Гармы вшей. А белогвардейцев еще больше. И откуда столько? Зачем? Громко вонючие рты затянули:
Э-эх, шарабан мой американка-а,
Да я девче-енка-а-а, да хулиган
Вина, ну. Вина! Вина живей!..
В-вина-а.
И перекачивалась бурятская самогонка араки из поганых котлов в поганые рты. Угощал сам хозяин Гарма. Улыбкой корежило скуластую хозяйскую рожу.
Шибко пейте. Шибко большая друга. Шибко бино хорош. Шибко мал-мало рад.
Тряслись от смеха золотые погоны.
С интересом рыжий юрту осматривал. Не видал, что ли? У божницы остановился.
Дикари-и. А ведь тоже бога в обиду не дадут. Вон понавесили сколько.
Но почему рыжий ус зашевелился?
Мать Мать вашу!
Сволочь. Бо-ольшевики-и!
Ленин откуда? Хозяин!
На полу Гарма.
Не бызнал. Бурхан думал. Баба побесил. Трусливо шелестели слова.
Не бинобат я. Баба всё. Баба-а большевик.
К-о-т-о-р-а-я?
На дворе подымались и опускались шомпола, а двором молчала степь. И, как степь, молчала Сысык. Говорили одни глаза: о звериной ненависти.
В женотделе бурятка заведующая: тов. Сысык. У нее широкие и, как масло, желтые скулы. И узенькие щелочки-глаза, гальками блестят. Смеются. А вот взглянут в клубный уголок Ильича на маленький, из газеты вырезанный портретик. Затормозят смех глаза. Вспыхнут прошлым.
1925
Сапоги
I
На двери, на гвоздике: «Голубенький и Шаньгин». Комната 99. Они постучались. Мы, мы. Вошли один за другим и сели.
Сапоги
I
На двери, на гвоздике: «Голубенький и Шаньгин». Комната 99. Они постучались. Мы, мы. Вошли один за другим и сели.
Комната выглядела унылой. Обои насупились. На полу была грязь. На столе крошки. Словом Мытня.
В сандалиях Голубенький ходил по комнате.
Здравствуйте, не остановил он. Вы в курсе дела?
Голубенький выпрямился. Высокий, он, словно профессор на экзамене, сделал серьезное лицо. Слово имеет товарищ Шаньгин!
Что ж, встал с кровати Шаньгин, я так я.
Широкий, в помятых брюках, небритый. Он начал по существу.
Вопрос, сказал он, в сапогах. Понятно? Вот две недели, как мы я и Голубенький не ходим на лекции. Понятно?
Понятно.
Пробовали вместо подошвы бумагу. Понятно?
Понятно. Валяй дальше.
В кооператив за хлебом: а холода! Понятно?
Понятно.
Выдала мне касса шесть целковых, столько же, понятно, Голубенькому.
Ну за семь сапог не купишь!
Насупились. Вторая неделя, как задерживали стипендию.
Я не знаю, что вы нам посоветуете? замолчал Шаньгин. Он сел. Все встали.
Паша, подошел утешать Иванов. Паша. Он остановился. Вынул красный платок сморкаться.
Дела, проговорили все вяло. А если эти починить?
Голубенький сморщился.
Нельзя, отвечал Шаньгин. Пришли в негодность. А у Голубенького ничего, кроме сандалий.
Потоптались.
Голубенький, пока. Уходили.
Закрыв дверь, Шаньгин зажег электричество. Он рассеянно не выпускал выключателя: стоял и думал.
В комнате стало душно. Лампочка бросала узкий свет на стол. Углы темнели.
Над кроватью Голубенького таинственно склонились: Джек Лондон в ковбойской шляпе и этажерка. Не поднимаясь, Голубенький протянул руку, достал О. Генри.
Митя, подошел Шаньгин. И он увидел О. Генри вверх ногами в руках Голубенького, неожиданная развязка говоря по-твоему
Развязка. Купим сапоги, негромко повторил Шаньгин.
Зажглись фонари. Долетели звонки трамваев.
Чурынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Чу-рынь-н-н-н-н-н-н-н-н-н-га. Согнув колени, Голубенький лежал лицом в стене. Книга над закрытыми глазами висела в руке.
Одну пару на двоих, говорил Шаньгин. Волосы ползли ему на глаза. Он встряхнул головой. Будешь ходить на лекции по вечерам. Я на утренние, или как тебе удобнее.
В окна шел вечер.
Завтра?
Завтра.
II
Утром они пошли покупать сапоги. Шаньгин, в чужих валенках, в порыжевшей кожаной куртке, еле поспевал за длинными ногами Голубенького, в чужих штиблетах.
Да! вспомнил Шаньгин. Получил повестку.
Что же это за повестка? спросил Голубенький.
Понятно, из домпросвета, засмеялся Шаньгин, из библиотеки. Зажилил книги.
Проскочил автомобиль. Прошли «Ведьму». Над дверью мерцала непотушенная лампочка. «Папиросница от Моссельпрома», прочли на афише.
Библиотекарша из домпросвета, засмеялся Шаньгин Папиросница от Моссельпрома. Библиотекарша из домпросвета тут же припомнилось. Серая шапочка. Волосы светло-русые. Стоптанные каблучки По лестницам и шкафам.
Пьера Бенуа. Нет, роется в книгах.
Хотите «Борьбу и сердце» Молчанова.
Стихи? Шаньгин не любит стихов Сердце Тащите сюда сердце. Смеется
Варя? морщил лоб Шаньгин, или Вера?
Варя. Показалась вывеска «Скорохода»: нарисованы туфельки. Такие же точь-в-точь. Вспомнил. Нет, Вера. А фамилия как же ее фамилия?
Шаньгин. Куда ж ты, открыл Голубенький дверь «Скорохода».
Магазин блестел. Пахло кожей.
Вам, подскочил приказчик, что угодно?
Сели на скамейку. Голубенький примерил «джимми» на грязный, рваный носок.
Пожалуй, размышлял над русскими сапогами Шаньгин, взять эти.
Остановились на русских сапогах.
Заверните, попросил Шаньгин и обернулся к Голубенькому, мне, понятно, они велики. Но тебе они в самый раз.
Не возражаю
Вышли. На улице потеплело. Брен ногам.
Вера. Верочка, мечтал Шаньгин о библиотекарше.
Знаешь, оборвал его мечтания Голубенький, надо повидать сестру.
Выстреляли: полдень.
Откуда сестра? вздрогнул Шаньгин.
Я разве тебе не говорил? нахмурился Голубенький. Была в детдоме. Теперь служит здесь, в Ленинграде.
Так. Сестра, когда же ты меня с ней познакомишь?
Кланялись знакомые. Останавливались. Вытяжки? интересовались те. Нет. Развертывали и показывали. Солдатские.