Уроки были интересными, и записывать мы почти всё успевали. А некоторые преподаватели специально медленно диктовали то, что важным считали. Нам сразу же выдали ученические билеты, по которым мы получили все учебники нужные, и в читальном зале библиотеки могли по нему получать любые книжки и журналы. Но мы пока в читальный зал не ходили. С первого участка приходили трое пацанов местных к нашему общежитию, чтобы подраться с теми, кто по одному идёт в общежитие. Накидывались на тех, которые по одному или вдвоём шли. Били ни за что, а просто, чтобы подраться. Такое было совсем неприятно. Переживал, что и мне могло достаться в таком случае. Но мы ходили всегда все вместе, и на нас они не нападали, а прятались в сквере. Два раза их старшекурсники прогоняли. Но шеи им намылить не успевали. Потому что они быстро убегали, а наши догонять их не стали.
Главным, даже подавляющим, в первые дни было постоянное чувство голода. Даже наевшись во время завтрака или основательно подкрепившись на обеде, вскоре вспоминалась домашняя привычка перекусить чем-нибудь вкусненьким. Но перекусить было нечего не только вкусненького, а никакого. И через пару часов уже по-настоящему хотелось есть. Заглушали это ощущение старанием на занятиях, тщательными уборками в комнате, интересными разговорами, а я ещё и попытками физкультурных тренировок. Но желание поесть всё время пробивалось на первый план, несмотря на все наши усилия. В учебном корпусе бегали к бачку с водой на переменах. А в комнате кипятили чай. Но сладости у всех были на исходе. Зато иногда удавалось прихватить из столовой пару кусочков хлеба. Хоть дежурные и ругались за это. Но помня, что вскоре проголодаешься, старались незаметно сунуть в карман кусочек, а лучше два. Лидка Пшеничная как-то зашла к нам вместе с Витькой, познакомиться с земляками. Когда разговорились, объяснила нам, что голодать мы будем только первые два месяца. А потом наши организмы привыкнут к распорядку дня, и чувство голода будет возникать только перед тем, как придёт время идти в столовую.
Вскоре появилась возможность отсрочить привыкание наших организмов к голоду. Установилась хорошая погода, и двум нашим агрономическим группам объявили, что мы целую неделю, если не пойдут дожди, будем ездить в соседний колхоз на уборку кукурузы. Ездить стали в тот колхоз, в котором жили парни с нашей группы, Раковский и Тимофеев. Сашка жил в Михинке, где располагалась контора колхоза, и его отец работал заведующим мех. мастерских. А Толик жил в соседнем маленьком посёлке, который называл то Верный, то Осиновкой. Оказалось, что раньше там у них был отдельный колхоз. И, как у нас в Бедном теперь улицы называли по наименованиям старых колхозов, так у них посёлки отдельные. Его родители были пожилыми. Отец не ходил на работу, потому что болел, а мать ходила на разные полевые работы. Ещё у него было две сестры старших, но они жили отдельно в Таловой.
Утром нас привозили на работу прямо к кукурузному полю. Там уже стояли подводы, запряжённые лошадьми, в одной из которых лежала куча мешков. И ожидал сердитый полевод. Полевод выдавал каждому по мешку, показывал, с какого ряда начинаются неубранные початки, и нас расставляли по одному на ряд. Работа была не сложной. Требовалось двигаться по своему ряду. На каждом стебле кукурузы выросло по одному, чаще по два, а иногда и по три початка. Прямо на растении початок очищали от обёрток, отламывали, и кидали в мешок. Когда початков в мешке набиралось столько, что было тяжело его носить, ходили высыпать собранный урожай в подводу. Подводы ехали за нами по тем рядам, на которых мы уже убрали початки. Подвод пять, и носить было не далеко. Главное, не отставать от товарищей.
Но когда подводы загружали, и они уезжали, на смену им приезжал трактор с прицепной телегой. В телегу высыпать было неудобно, потому что борта высокие. Но Екатерина Евдокимовна в первый же день назначила Витьку Даншина ехать в телеге и высыпать початки из мешков в кузов. Но из-за того, что трактор был один, каждый раз, когда приходилось занимать ряды на новой делянке, каждый старался не занимать первые ряды или последние. Потому что трактор ехал посредине, и крайним было далеко носить свои мешки на выгрузку. Полевод строго следил, чтобы не пропускали ни одного неубранного початка. Тех, у кого обнаруживал, громко ругал и требовал возвращаться и проверять, где остался несломленный початок. Классные руководители нам тоже грозили, что снизят оценки по поведению тем, которых часто возвращают.
Самым ожидаемым было время обеда. На обед отводилось час времени. К его началу приезжала колхозная повариха и привозила в молочных флягах борщ, гарнир, мясо, хлеб и чай. Густого, наваристого борща наливали не как в техникуме неполные тарелки, а по полной глубокой алюминиевой миске. При этом ещё и настойчиво добавку предлагали. Потом в эти же миски наваливали до верха гарнира, клали по несколько крупных кусков мяса и всё заливали подливкой. Первый раз мы почти все заказали добавку борща. А потом, как узнали по сколько дают второго, то стали меньше нажимать на борщ, а налегать на питательное второе. При этом оказалось, что и второго можно брать добавку. С голодухи мы так наедались в обед, что потом с трудом двигались. А вдобавок повариха разрешала хлеб брать с собою хоть по три куска, хоть по пять.
Возили нас в колхоз чаще всего в кузове грузового автомобиля. Потом эти автомобили уходили в рейсы, и мы возвращались в техникум в тракторных тележках, буксируемых теми колёсными тракторами, которые отвозили собранные нами початки кукурузы на колхозный ток. Как только отъезжали от поля, девчонки затягивали песню, остальные подхватывали. Пели не смолкая, пока не приезжали в техникум.
Если заезжали в населённый пункт, проезжали мимо групп людей или даже обгоняли одинокого пешехода, затевали песню бодрую, громкую, старались петь залихватски и с задором.
Я старался понять такое наше поведение. Ведь никто не заставлял нас петь, не требовал этого. Но как только колонна машин или тракторов начинала движение, в каждом кузове сразу начинали звучать песни или частушки. Не выдержал и спросил об этом Михайлусова:
Федь, а чё, у людей в дороге появляется потребность в песнях, как в еде, когда голодные?
Почему потребность?
Сам посмотри, как только выезжаем, так сразу начинаем песни орать.
Так ты вот действительно песни орёшь, а я пою с удовольствием, думаю, и другие наслаждаются!
Ты меня не понял. Я не про то. Меня именно это и удивляет, что поём с удовольствием. Даже я, хоть и мелодии не запоминаю, и вообще петь не люблю, а в толпе, наверно, заражаюсь от всех, как чахоткой, но тоже пою с удовольствием. Даже злюсь на тех, которые слов песен не запоминают. Я хоть мелодию не угадываю, так слова почти всех песен запоминаю от начала и до конца.
А чё тогда пристаёшь?
Хочу понять, почему поют люди всегда в пути? Помню, ещё совсем пацаном был, тоже удивлялся, почему бабы и мужики, когда ехали на конях и на волах в поля, всегда пели. Ладно бы только когда утром, на работу. Так ведь и с работы едут все уставшие, а всё равно поют.
Не знаю, может потому, что наше село чумацким раньше считалось. От чумаков привычку и переняли. Ведь те, говорят, на волах за солью ездили, по месяцу, а то и больше туда, да потом столько же и обратно. Представляешь, воловьим шагом на тысячу километров? Вот и пели всю дорогу от скуки. А теперь и мы этой привычкой, как ты говоришь, заразились.
Не-е-е! Не похоже. Здесь из хохлов только те, которые из нашего класса в техникум поступили. Остальные ведь русские или евреи с Высокого, или детдомовские. Их прадеды не были же чумаками. А поют все, как заведённые.
Может, у людей при движении какой-то аппетит появляется песенный.
Наверно, так и есть. Гитару, гармошку или балалайку сидя слушают или отплясывают под них. А при поездке обязательно этот, как ты сказал, песенный аппетит появляется.
Вот и разобрались. Не отвлекай меня больше. Сам петь не любишь и другим мешаешь! сердито закончил наш разговор Федька.
Когда ехали в тракторных тележках, пели в основном песни патриотические и народные, потому что преподаватель тоже ехал с нами.
А когда на автомашинах и преподаватель сидел в кабине грузовика, заводивших народную или патриотическую песню обычно какой-нибудь парень громко перебивал частушкой или словами блатной песни. Петь блатное преподаватели и всяческие начальники считали неприличным и не подобающим советской молодёжи. Ну а в нашем представлении причастность к таким творениям давала ощущение свободы, избавления от опеки. А то, что мы правильно понимали смысл намёков и недоговоренностей, порой встречающихся в таких песнях, вызывало уверенность в собственной смышлёности. Некоторые при этом даже переусердствовали, пытаясь внести свои коррективы в то, о чём другие пели не задумываясь.