Потом Толик Ковалев подошел к стойлу Куклы, у которой маленький жеребенок сосал сиську, встал на четвереньки и стал бодаться головой точно так, как жеребенок, толкающий вымя кобылы. Топал руками точно, как жеребенок от нетерпения топал своими передними ногами. Мы опять все смеялись.
А потом Федька стал потихоньку передразнивать своего отца. Дядя Игнат растер ногу и, задавая корм лошадям, сильно хромал. Федька ходил сзади, прихрамывал на одну сторону и смешно вилял задницей. Мы ржали до слез. А взрослые ходили серьезные, даже злые. Наконец Федькина мать не выдержала и накинулась на нас:
Что у вас тут за веселье? С ничего ржут как ненормальные. И без вас настроения нету, а тут вы ещё донимаете. Сейчас же дуйте отсюда, нечего под ногами путаться.
Мы перестали смеяться и ушли из конюшни. А я все думал, почему это взрослые не понимают детей. Нам и вправду всё казалось смешным, и было весело, а взрослые не только не смеялись с нами, а ещё и разозлились.
В другой раз я не мог понять, почему родители смеются надо мною. Дома и среди других я часто слышал разговоры о голоде. Люди вспоминали, как тяжело было обходиться без хлеба. Не раз слушал рассказы бабушки о том, что её мама умерла от голода, а племянницы и невестка выжили только потому, что ели корни рогоза. Сам я голода не застал. Говорили, что когда я родился и был маленьким, год был голодный, но не слишком.
С того года я и стал в еде перебирать не могу терпеть манку. Когда варили дома манку или даже когда говорили о ней, у меня во рту собиралась слюна, и становилось тошно. Мама и бабушка объясняли это тем, что в голодный год, когда я ещё только учился ходить, мне довелось объесться манки. Дома у нас тогда еды не было, а дедушка достал где-то стакан манной крупы. Молока ради этого мама сумела выпросить на колхозном коровнике. Манку сварили в маленьком чугунке и решили накормить ей в первую очередь меня, как самого маленького.
Кашу остудили и поставили на лавку у стола. Мне дали ложку, поставили рядом с лавкой и велели есть, пока не наемся. Я был наверно голодный. Ел эту манку, ел, пока не съел всю кашу в чугунке. Когда родители увидели, что я съел столько каши, то очень удивились и даже испугались за меня, а я с тех пор терпеть её не могу.
Ничего этого я сам не помнил. Но столько раз мне об этом рассказывали мама и бабушка, столько раз я слышал, как они об этом рассказывали другим людям, что хорошо представлял эту картину в своем воображении. Картину с кашей представлял хорошо, а как жили люди во времена голода, не представлял.
Манную кашу я терпеть не мог, все остальное ел с удовольствием, но есть с хлебом не любил. Когда бабушка пекла вкусный хлеб, я ещё соглашался есть с хлебом, пока он был свежим. С черствым хлебом есть даже жидкое мне не нравилось. А сейчас хлеб получался все хуже и хуже. Виноваты были в этом отруби. С отрубями хлеб получается невкусным и сильно крошится. Бабушка постоянно жаловалась, что хлеб с отрубями у неё совсем не получается. А дедушка настаивал:
Не, ты все равно в хлеб добавляй отрубей побольше. Муки совсем мало осталось, нам нужно растянуть её до нового урожая.
Не понимаю, как можно растянуть муку. Можно растянуть резинку, чтобы она из короткой превратилась в длинную. Можно распутать и растянуть запутавшуюся в комок веревочку. Как можно растянуть муку, я не понимал. Но вмешиваться нам во взрослые разговоры не полагалось, и я ничего у них не спрашивал.
Вечерять5 собралась вся наша семья. Ели холодный борщ6. Хлеб был опять с отрубями, невкусный. Мама ругала меня, чтобы я хлеб не просто в руке держал, а кусал его после каждой ложки борща. Я не выдержал и спросил у дедушки:
Дедушка, а скоро опять голод наступит?
Не знаю, удивленно ответил он, а теб зачем голод потребовался?
Ну, как же, будет голод, хлеба не станет, и тогда никто не будет приставать, чтобы я ел всё с хлебом. Вместо хлеба будем есть блинчики, пирожки, оладьи. Все заставляют, а я не люблю с хлебом есть.
Мои слова покрыл такой громкий смех, что я даже испугался, правда, совсем немного. Бабушка смеялась с не проглоченным борщом во рту, и от смеха брызги попадали ей на фартук. Я не понимал, почему они смеются, и спросил:
А че вы смеётесь надо мной?
Знаешь, Женя, на такой голод мы, пожалуй, тоже согласны, ответил дедушка и опять засмеялся.
А че вы смеётесь надо мной?
Знаешь, Женя, на такой голод мы, пожалуй, тоже согласны, ответил дедушка и опять засмеялся.
Мне стало обидно, и я вспомнил, как на конюшне Федькины родители не понимали нас, когда мы смеялись над тем, что нам казалось смешным. А теперь мои родители смеются надо мной, и мне тоже непонятно, чем я их так развеселил.
В кручу большие ребята ходили курить, чтобы их не увидели взрослые. Если парень курил, то мы считали его уже большим. Мы по настоящему ещё не курили, но порой малышня тоже сворачивала себе цигарки, набивая их засохшими подсолнечными листьями или сухим конским навозом, прикуривали и, подражая довоенным, делали вид, что курим.
Прикурив, мальчишка самоотверженно пыхтел дымом, кашлял, не успевая вытирать слезы и сопли, но гордо заявлял:
Во, мы теперь тоже как большие!
Только большие не кашляют.
И затягиваются.
Пацаны, пацаны, гляньте, я из носа дым пускаю!
Постойте. Когда курите, слюной сквозь зубы цвиркать надо.
А у меня спереди зуб выпал.
Ну ты не цвиркай, а вы все цвиркайте.
Заметив такую картину, парень из старших устраивал взбучку за посягательство на их права.
Вы что это вытворяете? Сопляки! Малышня, а туда же курить! грозно возмущался парень.
Подойдя ближе, он требовал:
Топчите свои цигарки, снимайте фуражки с тюбетейками и подходите по одному, буду по пять щелбанов отпускать. Чтобы в другой раз курить не захотелось.
Сурово оглядывая притихшую ватагу, он допытывался:
А ну признавайтесь, может, кто и затягивался уже, так тому ещё и уши надеру.
Полька Руденко в силу своего малолетства не соображала, как в таком случае надо себя вести и, дернув парня за штанину, простодушно просила:
Гриша, Гриша, надери Федьке уши. Он говорил, что будет затягиваться, и показывала своим крохотным пальчиком на конопатого соседа.
Но мы дружно защищали товарища. Все галдели утверждая:
Не, мы не затягивались.
Брешет Полька.
Мы только дым пускали.
И слюной цвиркали.
Страж всем известных сельских законов был неумолим. Лихо, с оттяжкой щелкая по стриженым головам нарушителей, он приговаривал:
Вот так. Вот так. Будете в следующий раз знать, как глупостями заниматься.
Наказывая очередного, он придержал пытающегося отойти в сторону после отпущенных ему щелбанов:
Стой, а то я тебе последний плохо попал. Последний не считается.
Считается, считается. Ты сам считал и сказал пять.
Поговори у меня ещё. Сейчас ещё по заднице лозиной добавлю, чтобы знал, как со старшими пререкаться.
С этими словами он с ещё большим замахом отпускал дополнительный щелбан, удовлетворенно поясняя:
Вот теперь считается. Подходи следующий. А-а-а, Фе-е-е-дька, так тебя ещё и за уши подержать придется! радостно объявил палач и ухватил левой рукой оттопыренное ухо малыша.
Старательно отсчитал ему пять положенных щелчков и напоследок больно прокрутил и без того красное ухо.
Федька завопил:
С-с-с-с. О-о-й-е-й. Ты че? Белены объелся? Эта придурочная нагородила, кто её знает что, а ты издеваешься. Не затягивался я. А вот расскажу дома, что ты дерешься, хныкал Федька, придерживая рукой красное ухо, тебе нагорит.
Ах ты, молокосос. Грозить ещё вздумал. Да я сегодня же вечером, зайду к твоему татку7 и расскажу, что ты уже курить пробуешь. Он тебе задницу ремнем исполосует до крови, а мне ещё и спасибо скажет.
При этих словах мы все притихли, а Федька, прекратив шмыгать носом, заканючил:
Не, Гриша, я ничего. Больно ведь очень. А так все правильно, я ж не отказываюсь. Ты только домой к нам не ходи. Ладно, Гриш? заглядывая в глаза обидчику, просил он.
Там видно будет, сурово отрезал воспитатель и добавил примирительно, ладно, мне некогда. На первый раз прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не было.
Когда строгий воспитатель удалялся, Федька хотел немного побить Польку, но мы заступались за неё, объяснив Федьке, что она просто ещё не соображает, что можно делать, а чего нельзя. Польке тоже постарались втолковать, в чем её ошибка, и пояснили, что в следующий раз побьем её за такое. Что сейчас не побили только потому, что раньше ей никто из нас не объяснял правила.
Обсуждая возникшую ситуацию, мы решили, что легко отделались. Гришка мог заставить нас жевать самокрутки с конским навозом. И пришлось бы жевать. А куда денешься? Весной ребята из другой ватаги попались с куревом, так их большие парни заставили жевать самокрутки. Хорошо, что у тех был не навоз, а сухие листья из прошлогодней травы. Ну, всё равно, щелбаны лучше, чем курево жевать. Они ведь даже сплевывать не разрешают, и приходится глотать всю эту гадость.