«У меня срочно, у нее срочно Когда же все это закончится? Будь проклята эта война! Даже за тысячи километров от нее люди не могут по-человечески проститься». Он вдруг поймал себя на слове «проститься» и ощутил холодок под сердцем. И еще ему подумалось, что это, вероятно, плохое предзнаменование, что им не довелось поговорить. Не однажды он уходил на смертельно-опасное дело и всякий раз ему так или иначе удавалось проститься с Верой.
Он с минуту смотрел на телефон невидящим взглядом, потом решительно встряхнул головой, прогоняя оцепенение, и, поднявшись из кресла, стал торопливо собираться. Вызванному заместителю, пожилому седовласому подполковнику Рутковскому, дал несколько указаний, заметил, что срока своего возвращения не знает, затем, попрощавшись, спустился к подъезду, где его ждал автомобиль.
На пути к аэродрому начался дождь, вскоре перешедший в ливень. «Дворники» едва справлялись с потоками воды на ветровом стекле «эмки». Шадрин задумчиво смотрел то на пенившуюся ручьями песчаную дорогу, то на угрюмое, хмурившееся черными тяжелыми тучами небо. Мрачные, подстать погоде, мысли одолевали полковника. Он промолчал весь путь и лишь перед самым КПП аэродрома глухо сказал, обращаясь к порученцу, сидевшему на переднем сидении:
Передайте майору Степанову, чтобы активизировал розыск шахтера Червы: родственники, знакомства, друзья-приятели, женская линия О моем вылете доложите в Хабаровск с указанием точного времени старта.
Слушаюсь, товарищ полковник!
Временный полевой аэродром был густо заставлен легкими, изящными на вид «Аэрокобрами», «Харрикейнами», «Томахауками», «Киттихауками», «Бостонами», приземистыми тупоносыми «Боингами», и прочей летающей техникой, доставленной сюда с Аляски летчиками перегоночных полков по Ленд-лизу30. «Дуглас», готовившийся к рейсу на Владивосток, прогревал моторы, постреливая в выхлопные патрубки синеватым дымом. Вращающиеся винты образовывали в затихающем дожде два белёсых нимба.
Вылет задерживался по метеоусловиям, и Шадрин с сожалением подумал, что сейчас, наверное, Вера уже освободилась, но отсюда, с летного поля, поговорить с ней по телефону, конечно, не удастся.
Наконец, дождь стих окончательно. И командир экипажа, молодой, веселый и подвижный цыгановатый капитан в сапогах в гармошку, в широченных фасонистых галифе и в потертой шевретовой лётной куртке, молния которой была расстегнута ровно настолько, чтобы виделся новенький орден Ленина на гимнастерке, доложил незнакомому Шадрину, авиационному генерал-лейтенанту, о готовности к вылету.
Ревя мощными двигателями, «Дуглас» тяжко протрясся по раскисшей грунтовой взлетной полосе и, оторвавшись, завис в воздухе, разрезая камуфлированными крыльями небесные хляби. На высоте корабль снова вошел в осадки. Сначала струи дождя рассекали квадратный иллюминатор по диагонали, потом потекли параллельно оконцу машина набрала заданный эшелон и перешла в горизонтальный полет.
Оторвавшись от запотевшего стекла, Шадрин осмотрелся. Попутчиков было много: несколько авиационных генералов и полковников, что-то оживленно обсуждавших в передней части салона. Три общевойсковых генерала, которые сразу же после взлета тесно сгрудились над развернутой крупномасштабной картой. Два пограничника-полковника. А на самых дальних сиденьях, в хвостовом отсеке, пара незнакомых офицеров в форме НКВД и между ними средних лет мужчина в приличном цивильном костюме единственный штатский на борту. Еще на аэродроме Шадрин заметил, что эти трое держались обособленно, ни с кем не разговаривали, а на посадку прошли первыми. И еще показалось странным, что, идя под дождем, гражданский почему-то не надел плащ, в то время как его молчаливые спутники перед выходом из-под навеса набросили офицерские плащнакидки. Он и теперь продолжал сидеть, держа плащ между соединенными руками. Глядя на его отрешенное лицо, понурый вид, полковник догадывался обо всем, но почему-то боялся признаться себе, что его догадка верна. Вскоре после старта он оглянулся и заметил, что человек в штатском поправляет прическу обеими руками, по-прежнему не снимая с них плаща. И Шадрин убедился, что думал правильно: на запястьях незнакомца змеисто блеснули наручники. Полковник вдруг поймал на себе пристальный взгляд одного из конвойных и невольно подумал:
«А что, если всё это бутафория? Может, они мой конвой?»
Уж кто-кто, а он, Шадрин, знал: задержание в пути самый распространенный и излюбленный метод ареста. Профессионалы такого рода деятельности в НКВД были высокого класса. Человек убывал в командировку или в отпуск и не возвращался.
«А что, если всё это бутафория? Может, они мой конвой?»
Уж кто-кто, а он, Шадрин, знал: задержание в пути самый распространенный и излюбленный метод ареста. Профессионалы такого рода деятельности в НКВД были высокого класса. Человек убывал в командировку или в отпуск и не возвращался.
Чтобы отвлечься от мыслей, тревожащих душу, он снова стал смотреть в иллюминатор, пытаясь через мутную рвань слоистой облачности увидеть землю, а мозг настойчиво всё сверлил и сверлил мучительный вопрос:
«Неужели, неужели?»
И почему-то он вдруг отчетливо вспомнил и прочёл в себе те, теперь уже далекие, ощущения ужаса и кошмара, которые давно надо было забыть, но которые всё никак не забывались да, наверное, и не могли забыться до конца его дней.
Он увидел покатый зелёный пригорок, и на нём целый ряд зеркально поблескивающих кружочков. А над ними и под ними всё сплошь золотое или серебряное, сразу не разобрать на искрящемся утреннем солнце Кружочками были цейссовские бинокли, а золотом и серебром сияли аксельбанты, эполеты, галуны и кокарды на конфедератках офицеров-шляхтичей. Сашка прекрасно видел их и без бинокля, потому что белополяки расположились совсем недалеко, расстояние от них до виселицы, может, какая-нибудь сотня шагов. Сидели вальяжно, как в театре, развалясь на стульях. Дымили сигарами, похлопывали офицерскими стеками по надраенным голенищам сапог, оживлённо переговаривались. И лишь некоторые, молча, с каменной неподвижностью, смотрели в бинокли, и было понятно, почему они так смотрят: зрители боялись пропустить хотя бы одно движение, они желали досконально разглядеть, как судорожно покривятся губы смертника в сдавленном рыдании, как перед надеванием на шею удавки зажмурятся, а то и вовсе закроются глаза, как ватно подкосятся ноги
Но самым главным для них было все же то, чего он, Сашка Шадрин и его товарищи уже не смогут видеть, ощущать и контролировать. Это произойдет, когда под босыми ногами вдруг возникнет гибельная пустота, горло беспощадно туго сдавит колючая веревка, а лицо исказится мучительной судорогой.
И вот именно этого мига так напряженно ждали зеркально-ледяные глаза биноклей. Ждали, чтобы десятикратно увеличить, приблизить и расшифровать последнюю смертельную муку на лицах обречённых.
А самому Сашке, почему-то, была страшна сейчас не собственная смерть, а смерть тех, шестнадцати, кто умер до него. И это было по-настоящему жутко, видеть, как расставались с жизнью пятнадцать товарищей и как сейчас, дергаясь на виселице, прощается с ней шестнадцатый. Нужно было, мертвея от лютого страха, ломать его в себе и, собрав всю волю, все духовные силы, не показать убийцам того, что они хотели увидеть. И ждать, когда очередного казненного вынут из петли, и она освободится для него, Александра Шадрина!
А на виселице затихал Петр Бицура, товарищ по подполью, большевик, чекист. Тот самый Бицура, которому на допросах выломали руки на дыбе, но который, так и не проронил ни слова. Ему палач узел петли сдвинул на лицо, перед тем как выбить из-под ног табуретку. И Сашка понял, для чего: узел, смещенный на лицо лишняя минута жизни обреченному. Это его лишняя конвульсия, это его лишняя боль и мука, потому что подбородок не дает петле затянуться мгновенно и горло еще какое-то время пропускает воздух
Но ведь это еще и лишний импульс смачного и сладострастного наслаждения для садистов, закосневших в пытках и погрязших в безнаказанных убийствах, тех, кто неотрывно смотрит сейчас в «цейссы» и получает дополнительное удовольствие. Потому, что, если убивать обыкновенно: расстреливать, закалывать штыками или топить в воде это слишком примитивно, мало будоражит кровь, и почти не вздергивает нервов, если в казнях нет того, особенного, палаческого изощренного шика и утончённого профессионализма. Из-за этого, очевидно, и вешают сегодня не всех сразу, а по одному, чтобы еще и здесь извлечь что-то новое, чуть необычное
Он очнулся от ослепительной вспышки грохочущего разрыва, расшвырявшего толпу золотопогонных зрителей. Какое-то время дико смотрел в квадратное оконце и никак не мог понять: лопасти пропеллера сабельно рубят искрящийся солнечный воздух или шашки котовцев, сверкая, кромсают белую шляхту на круглом широком майдане украинского городка. Глянув на часы, Шадрин с удивлением обнаружил, что проспал без малого пять часов.
Разве мы нигде не садились? обратился он к капитану-авиатору, подошедшему в эту минуту к его креслу. Спал так глубоко, что вполне мог не ощутить