Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будут одни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, «но теперь-то, теперь чему я рад? думал он. Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же, в исступлении, опять кинулся к своему платью. «Как это мог я опять заснуть, тогда как ничего не сделано! Так и есть, так и есть: петлю под мышкой до сих пор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая улика!» Он сдернул петлю и поскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье. «Куски рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще чего-нибудь? Уверенность, что все, даже память, даже простое соображение оставляют его, начинала нестерпимо его мучить. «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Действительно, обрезки бахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на полу, среди комнаты, чтобы первый увидел! «Да что же это со мною!» вскричал он опять как потерянный.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и все его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено ум помрачен Вдруг он вспомнил, что и на кошельке была кровь. «Ба! Так, стало быть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогда в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и так и есть на подкладке кармана есть следы, пятна! «Стало быть, не оставил же еще совсем разум, стало быть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! подумал он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон. В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, который выглядывал из сапога, как будто показались знаки. Он сбросил сапог: «действительно знаки! Весь кончик носка пропитан кровью»; должно быть, он в ту лужу неосторожно тогда ступил «Но что же теперь с этим делать? Куда девать этот носок, бахрому, карман?»
Он сгреб все это в руку и стоял среди комнаты. «В печку? Но в печке прежде всего начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет. Нет, лучше выйти куда-нибудь и все выбросить. Да! лучше выбросить! повторял он, опять садясь на диван, и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо того голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб; опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел было встать, но уже не мог. Окончательно разбудил его сильный стук в двери.
Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
А може, и дома нет! проговорил мужской голос.
«Ба! это голос дворника Что ему надо?»
Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже больно стало.
А крюком кто ж заперся? возразила Настасья, ишь, запирать стал! Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!
«Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивляться или отворить? Пропадай»
Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.
Вся комната была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели.
Так и есть: стоят дворник и Настасья.
Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и отчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.
Повестка, из конторы, проговорил он, подавая бумагу.
Из какой конторы?..
В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора.
В полицию!.. Зачем?..
А мне почем знать. Требуют, и иди. Он внимательно посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.
Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! кричала Настасья, стуча кулаком в дверь, целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
А може, и дома нет! проговорил мужской голос.
«Ба! это голос дворника Что ему надо?»
Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже больно стало.
А крюком кто ж заперся? возразила Настасья, ишь, запирать стал! Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!
«Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивляться или отворить? Пропадай»
Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.
Вся комната была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели.
Так и есть: стоят дворник и Настасья.
Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и отчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.
Повестка, из конторы, проговорил он, подавая бумагу.
Из какой конторы?..
В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая контора.
В полицию!.. Зачем?..
А мне почем знать. Требуют, и иди. Он внимательно посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.
Никак, совсем разболелся? заметила Настасья, не спускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. Со вчерашнего дня в жару, прибавила она.
Он не отвечал и держал в руках бумагу не распечатывая.
Да уж не вставай, продолжала Настасья, разжалобясь и видя, что он спускает с дивана ноги. Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у те в руках-то?
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы, носок и лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об этом, вспоминал он, что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал все это в руке и так опять засыпал.
Ишь лохмотьев каких набрал и спит с ними, ровно с кладом И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом сунул он все под шинель и пристально впился в нее глазами. Хоть и очень мало мог он в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но полиция?»
Чаю бы выпил? Хошь, что ли? Принесу; осталось
Нет я пойду: я сейчас пойду, бормотал он, становясь на ноги.
Поди и с лестницы не сойдешь?
Пойду
Как хошь.
Она ушла вслед за дворником. Тотчас же бросился он к свету осматривать носок и бахрому: «Пятна есть, но не совсем приметно; все загрязнилось, затерлось и уже выцвело. Кто не знает заранее ничего не разглядит. Настасья, стало быть, ничего издали не могла приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то понял. Это была обыкновенная повестка из квартала явиться на сегодняшний день, в половине десятого, в контору квартального надзирателя.[18]
«Да когда ж это бывало? Никаких я дел сам по себе не имею с полицией! И почему как раз сегодня? думал он в мучительном недоумении. Господи, поскорей бы уж!» Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся, не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться. «Пропаду так пропаду, все равно! Носок надеть! вздумалось вдруг ему, еще больше затрется в пыли, и следы пропадут». Но только что он надел, тотчас же и сдернул его с отвращением и ужасом. Сдернул, но, сообразив, что другого нет, взял и надел опять и опять рассмеялся. «Все это условно, все относительно, все это одни только формы, подумал он мельком, одним только краешком мысли, а сам дрожа всем телом, ведь вот надел же! Ведь кончил же тем, что надел!» Смех, впрочем, тотчас же сменился отчаянием. «Нет, не по силам» подумалось ему. Ноги его дрожали. «От страху», пробормотал он про себя. Голова кружилась и болела от жару. «Это хитрость! Это они хотят заманить меня хитростью и вдруг сбить на всем», продолжал он про себя, выходя на лестницу. «Скверно то, что я почти в бреду я могу соврать какую-нибудь глупость»
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, «а тут, пожалуй, нарочно без него обыск», вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой, если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.
«Только бы поскорей!..»
На улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему в глаза, так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на улицу в яркий солнечный день.