Действительно, Раскольников был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
Недоставало какой-нибудь повязки на руке или чехла из тафты на пальце для полного сходства с человеком, у которого, например, очень больно нарывает палец, или ушиблена рука, или что-нибудь в этом роде.
Впрочем, и это бледное и угрюмое лицо озарилось на мгновение как бы светом, когда вошли мать и сестра, но это прибавило только к выражению его, вместо прежней тоскливой рассеянности, как бы более сосредоточенной муки. Свет померк скоро, но мука осталась, и Зосимов, наблюдавший и изучавший своего пациента со всем молодым жаром только что начинающего полечивать доктора, с удивлением заметил в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть. Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
Да, я теперь сам вижу, что почти здоров, сказал Раскольников, приветливо целуя мать и сестру, отчего Пульхерия Александровна тотчас же просияла, и уже не по-вчерашнему это говорю, прибавил он, обращаясь к Разумихину и дружески пожимая его руку.
А я так даже подивился на него сегодня, начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Очень может быть, холодно ответил Раскольников.
Я к тому говорю, продолжал Зосимов, разлакомившись, что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно от вас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных причин я не знаю, но вам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над собой наблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходом вашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд и твердо поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь.
Да, да, вы совершенно правы вот я поскорей поступлю в университет, и тогда все пойдет как по маслу
Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффекта перед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянув на своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, это продолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодарить Зосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.
Как, он у вас был и ночью? спросил Раскольников, как будто встревожившись. Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?
Ах, Родя, ведь это все только до двух часов было. Мы с Дуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.
Я тоже не знаю, чем его благодарить, продолжал Раскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. Отклонив вопрос денежный, вы извините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), я уж и не знаю, чем это я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю и и оно мне даже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.
Да вы не раздражайтесь, засмеялся через силу Зосимов, предположите, что вы мой первый пациент, ну а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
Я уж не говорю про него, прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.
Я уж не говорю про него, прибавил Раскольников, указывая на Разумихина, а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.
Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли, сегодня? крикнул Разумихин.
Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.
Про вас же, маменька, я и говорить не смею, продолжал он будто заученный с утра урок, сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этой мелькнуло на этот раз настоящее, неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватила и горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная. В первый раз обращался он к ней после вчерашней размолвки. Лицо матери осветилось восторгом и счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата с сестрой.
Вот за это-то я его и люблю! прошептал все преувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. Есть у него эти движения!..
«И как это у него все хорошо выходит, думала мать про себя, какие у него благородные порывы и как он просто, деликатно кончил все это вчерашнее недоумение с сестрой тем только, что руку протянул в такую минуту да поглядел хорошо И какие у него глаза прекрасные, и какое все лицо прекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки Но, боже мой, какой у него костюм, как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучше одет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, и заплакала, а боюсь, боюсь какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласково говорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?..»
Ах, Родя, ты не поверишь, подхватила она вдруг, спеша ответить на его замечание, как мы с Дунечкой вчера были несчастны! Теперь, как уж все прошло и кончилось и все мы опять счастливы, можно рассказать. Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина, а, да вот она! Здравствуй, Настасья!.. Говорит она нам вдруг, что ты лежишь в белой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и что тебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Мне как раз представилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, друг твоего отца, ты его не помнишь, Родя, тоже в белой горячке и таким же образом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могли вытащить. А мы, конечно, еще более преувеличили. Хотели было броситься отыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию потому что ведь мы были одни, совершенно одни, протянула она жалобным голосом и вдруг совсем осеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно, несмотря на то, «что все уже опять совершенно счастливы».
Да, да все это, конечно, досадно пробормотал в ответ Раскольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка в изумлении на него посмотрела.
Что бишь я еще хотел, продолжал он, с усилием припоминая, да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я не хотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых.
Да что это ты, Родя! вскричала Пульхерия Александровна, тоже удивляясь.
«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? подумала Дунечка, и мирится, и прощения просит, точно службу служит али урок затвердил».
Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платье задержало; забыл вчера сказать ей Настасье замыть эту кровь. Только что теперь успел одеться.
Кровь! Какую кровь? встревожилась Пульхерия Александровна.
Это так не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера, когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека чиновника одного
В бреду? Но ведь ты все помнишь, прервал Разумихин.
Это правда, как-то особенно заботливо ответил на это Раскольников, помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я то делал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.
Слишком известный феномен, ввязался Зосимов, исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками, начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений. Похоже на сон.
«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти за сумасшедшего считает», подумал Раскольников.