Как-то на Рождество моя сестра подарила мне набор магнитиков на холодильник на языке оджибве, или анишинаабе, близкородственном языку потаватоми. Я разложила их на кухонном столе, ища знакомые слова. Но чем больше я смотрела, тем больше нервничала. Среди сотни или более магнитов нашлось лишь одно знакомое слово meegwetch спасибо. И едва проклюнувшееся чувство удовлетворения несколькими месяцами учебы мгновенно улетучилось.
Помню, как листала словарь оджибве, который она прислала, пытаясь расшифровать надписи на магнитах, но написание слов не всегда совпадало, а шрифт был очень мелким. К тому же существует слишком много вариаций одного слова, и я чувствовала, что для меня это чересчур сложно. В голове все перепуталось, и чем больше я старалась, тем сильнее запутывалась. Страницы расплывались перед глазами, и мой взгляд остановился на слове конечно, глаголе «быть субботой». Уф-ф-ф! Я отшвырнула книгу. С каких это пор слово «суббота» стало глаголом? Всем известно, что это существительное. Я схватила словарь и пролистнула несколько страниц. Оказалось, что это все глаголы: «быть холмом», «быть красным», «быть длинным песчаным пляжем». А потом мой палец остановился на слове «вийквегамаа» (wiikwegamaa) «быть бухтой». «Какая нелепость! пронеслось в голове. Зачем все так усложнять? Неудивительно, что никто не говорит на этом языке. Громоздкий, его невозможно выучить, и более того в нем все наоборот. Допустим, слово бухта может быть одушевленным и неодушевленным, но в любом случае это существительное, а не глагол». Я уже была готова сдаться. Я выучила несколько слов, выполнила свой долг перед языком, который отняли у моего деда. О! Призраки миссионеров в школах-интернатах, должно быть, в восторге потирали руки, видя мое отчаяние. «Она скоро сдастся», говорили они.
А потом, клянусь, я почувствовала, как будто что-то щелкнуло в моей голове. Словно электрический разряд прошел по моей руке к пальцу, едва не опалив страницу, на которой было написано это слово. В этот момент я ощутила запах воды в бухте, увидела, как она бьется о берег и с шипением набегает на песок. Бухта существительное, только если вода мертвая, если это слово определяется в рамках одного значения как вода, зажатая меж берегов. Но глагол «вийквегамаа» «быть бухтой» высвобождает эту воду из плена и позволяет ей жить. Глагол «быть бухтой» содержит в себе удивление тому, что на мгновение живая вода решила затаиться между этими берегами, беседуя с корнями кедров и стайкой птенцов крохалей, вместо того чтобы стать рекой, океаном или водопадом. И на этот случай тоже есть свои глаголы. «Быть холмом», «быть песчаным пляжем», «быть субботой» это глаголы в мире, где все живое вода, земля и даже день. Язык зеркало, отражающее одушевленность мира, жизнь, пульсирующую во всем в соснах, птичьих стайках и грибах. Этот язык я слышу в лесу, посредством этого языка природа говорит с нами, ну а призраки миссионеров из школ-интернатов понуро свешивают головы, признавая свое поражение.
Это грамматика одушевленности. Представьте, что ваша бабушка стоит в фартуке у плиты и говорит о ней и о супе: «Смотри, она варит суп. У него седые волосы». Мы бы посмеялись над подобной речевой ошибкой и еще почувствовали бы отвращение. В английском языке мы никогда не обращаемся к члену своей семьи, да и к любому человеку, используя местоимение «оно». Это было бы совершеннейшим проявлением неуважения. Местоимение «оно» лишает человека индивидуальности и степени родства, низводя личность до вещи. Но в языке потаватоми и в большинстве других языков коренных народов Америки одни и те же слова используются для описания объектов мира живой природы и членов семьи. Потому что они тоже наша семья.
На кого же распространяется грамматика одушевленности? Конечно, на растения и животных. Но по мере изучения языка я обнаруживаю, что понимание потаватоми того, что такое одушевленное, отличается от списка признаков живых существ, с которым все мы знакомились на уроках биологии. У потаватоми камни одушевленные, как и горы, вода, огонь и прочие явления природы. Все, что пронизано духом творения, священные травы, наши песни, барабаны и даже сказания все оно одушевленное. Список неодушевленного гораздо короче. В него входят вещи, сделанные руками человека. О неодушевленном предмете, таком как стол, мы говорим: «Что это?» И отвечаем: Dopwen yewe (это стол). Но о яблоке мы должны спросить: «Кто это существо?» И ответить: Mshimin yawe (это существо яблоко).
Yawe это одушевленная форма глагола to be (быть): я есть, ты есть, она/он есть. Когда мы говорим о тех, кто наделен жизнью и духом, мы должны использовать слово yawe. Но вот странное лингвистическое совпадение: имя бога Яхве (Yahweh) из Ветхого Завета и слово yawe из языка аборигенов Нового Света произносятся одинаково. Думаю, это потому, что оба они означают быть, то есть иметь дыхание жизни внутри себя, являться следствием процесса Творения. В каждом предложении язык потаватоми напоминает нам о нашем родстве со всем одушевленным миром.
Английский язык не имеет такого большого набора средств выражения уважения к одушевленности. В английском либо человек, либо вещь. Наша грамматика загоняет нас в тупик следующим выбором: либо существо, не являющееся человеком, вещь оно (it); либо оно относится к определенному роду он, она (he, she). А где же слова для обозначения существования другого живого существа? Где наше yawe? Мой друг Майкл Нельсон, специалист по этике, который много размышляет о моральном аспекте явлений, рассказал мне о своей знакомой, полевом биологе, которая работает с живыми существами, «отличными от людей». Большинство объектов ее внимания не ходят на двух ногах, а потому ее язык изменился, подстроившись под эти реалии. Бывает, она ползает на четвереньках по тропе, изучая следы лося и бормоча: «Кто-то здесь уже прошел сегодня утром». А порой, вытряхивая из своей шляпы муху-златоглазку, произносит: «У меня кто-то в шляпе». Кто-то, а не что-то!
Когда я отправляюсь в лес со своими студентами, рассказывая им о дарах растений и о том, как правильно называть их по именам, я стараюсь помнить о своем языке, соединяя лексику науки с грамматикой одушевленного. И хотя им все равно предстоит усвоить научные термины и латинские названия, я надеюсь, что мне также удается научить их воспринимать окружающий мир как живущих по соседству друг с другом существ, чтобы они поняли, как писал экотеолог Томас Берри, что «мы должны говорить о Вселенной как о сообществе субъектов, а не совокупности объектов».
Однажды, сидя на берегу бухты «вийквегамаа» со своими студентами-экологами, я поделилась с ними этой идеей одушевленного языка. Молодой человек по имени Энди, болтая ногами в прозрачной воде, задал мне важный вопрос. «Погодите-ка, сказал он, пытаясь осознать это лингвистическое различие, не означает ли это, что, говоря и думая по-английски, мы присваиваем себе право относиться к природе неуважительно, отказывая всем остальным представителям мира живой природы в праве считаться индивидуумами? А ведь все могло быть иначе, если бы в английском не использовали местоимение это!»
Он сказал, что это открытие для него, как пробуждение ото сна, как будто в нем проснулись какие-то смутные воспоминания. Одушевленность мира это то, о чем нам подсознательно всегда было известно, но язык одушевленности балансирует на грани исчезновения, и это проблема не только аборигенов, но и каждого из нас. Маленькие дети говорят о растениях и животных как о людях, наделяя их индивидуальностью, способностью мыслить и сопереживать, пока мы не объясним им, что это не так. Мы быстро переучиваем их, заставляя забыть обо всем этом. Когда мы говорим детям, что дерево это не «кто», а «что», мы превращаем этот клен в неодушевленный объект. Тем самым мы воздвигаем между нами барьер и освобождаем себя от моральной ответственности, открывая простор для эксплуатации. Произнося «это», мы превращаем землю в «природные ресурсы». Если клен «это», значит, мы без угрызений совести можем взять в руки пилу, но если клен «он», мы дважды подумаем, прежде чем сделать это.
В разговор вступил другой студент, возражая Энди: «Но мы не можем говорить он или она. Это было бы антропоморфизмом». Эти ребята хорошо вышколенные биологи, которых недвусмысленно проинструктировали, что нельзя приписывать человеческие свойства объекту исследования, другому виду, это «смертный грех», ведущий к потере объективности. А Карла добавила: «К тому же это неуважение по отношению к животным. Мы не должны проецировать на них свое восприятие. У них есть свои способы познания мира, и они не просто люди в меховой одежде». Энди парировал удар: «Но мы не можем утверждать, что они не являются живыми существами на том лишь основании, что они не люди. Разве не будет проявлением большего неуважения полагать, что мы единственный вид, представителей которого можно считать индивидуумами? Высокомерие английского языка заключается в том, что единственный способ считаться одушевленным, достойным уважения и сочувствия это быть человеком».