Понятно, наша идиотка тоже в больницу лезет. Вот, аппендикс себе нагрела. Я ей говорила последовал протяжный непереводимый «фольклор», не сиди возле батареи, не сиди. Так нет. Сядет правым боком к батарее и греет, греет
Семеновна выразительно свистнула.
Дак, подождите ж, люди дорогие! Дак разве можно так аппендикс заработать?
Ха, еще как. Я вам точно говорю. Вот те крест! Эти курвы, чтоб от работы откосить, готовы на все. У них кайф такой лежать на больничной койке, когда все пашут. Ради этого они готовы всякой дряни наглотаться, прыщ посадить на непотребном месте. Бегай вокруг них, кувыркайся. А другие ради таблетки и ногу проткнут ржавым гвоздем, и кислоты выпьют. Таблетку за щеку, а как выйдут из санчасти, растолкут и в вену.
Да что Вы! подпрыгнула на кровати, как укушенная, Ванесса Розальевна. Да что ж это творится?!
А Вы что думаете? Зона есть зона. Хорошо, если местной санчастью обходятся, а вот нашей дуре за ворота подавай. Нет у нас операционной на зоне, нет.
Охранница замолчала, прислушиваясь к звукам в коридоре, а потом продолжила:
Гм, у этих лярв как Новый год, так лишь бы за ворота. Всеми правдами и неправдами вырваться на волю хотят. Примета у них такая: встретишь Новый год за воротами быть на свободе.
Я еще слышала, что у них особое отношение к букве «А», вставила свое слово Семеновна. И даже даже на груди ее выкалывают.
Срам-то какой!.. Тьфу ты! Ванесса Розальевна отвернулась к стене.
А еще «А» на горе высекают этими как его кирками, продолжала Семеновна.
Гм, у них отношение к «А», а у нас к «Б», хохотнула Лариска. У всех у них того крышняк едет.
Да ладно тебе врать!
В дверях показалась крошечная, как общипанный воробей, девочка-подросток. Бесцветные волосы короткой щетиной торчали в разные стороны. Такие же бесцветные глаза с красными прожилками были безжизненны. И только широкие скулы на ее бледном лице говорили о воинственном характере. Девочка-подросток совсем не конфузилась перед гром-бабой. Казалось, она не хотела, не могла принять этот мир со всеми его правилами и исключениями из них. Она отвергала придуманные кем-то свыше непрописные истины и хотела переписать заново закон жизни, который станет единственно справедливым для всех, по которому все будут равны и каждому достанется по заслугам. Девочка-подросток шла, немного припадая на правую ногу и придерживая бок рукой. Чувствовалось, что каждое слово дается ей с трудом.
Ах, это ты, Воробушек! по-театральному вскрикнула гром-баба. Ну что, допрыгалась?!
Осужденная резко выпрямилась, отдернула руку, разоблачающую ее уязвленное место. Она готова была принять удар на себя, но другая охранница, стоявшая позади, опередила она молча втолкнула ее, как паршивого котенка, в палату. От неожиданности арестантка даже не успела оказать сопротивления и, чуть не падая, передернула брезгливо плечами.
Сейчас все готовится к операции. Владимир Михайлович сказал, как только освободится операционная, сразу возьмут, произнесла вторая охранница невысокого роста ухоженная блондинка с погонами капитана. Цепкие карие глаза притягивали и внушали доверие. В этом мраморном лице были изысканный аристократизм и некий шарм слабой женщины. Она выглядела хрупкой, но одновременно более сильной и волевой.
Лариса Васильевна, нам надо поговорить Мы за дверью, бросила она осужденной.
Охранницы вышли. В коридоре продолжился их разговор, который из-за неплотно прикрытой двери был слышен только Надежде.
Да, положение серьезное. Зря мы тянули вздохнула капитанша.
Ну, кто ж ее знал, эту шалаву, Светлана Викторовна. Я ж ей давно говорила: не сиди у батареи, не сиди.
Шурочка как будто пришла в себя, засуетилась.
Меня уж там ищут. Пойду. Веселенького вам сегодня прибавления! напоследок многозначно добавила медсестра, плотно закрыв за собой дверь.
Да уж, веселее не бывает! девочка-подросток, скорчившись, присела на край и положила рядом вещмешок.
Как тебя зовут? спросила Надежда, хотя страшно хотела спать.
Она пыталась угадать, сколько этой девочке лет: четырнадцать, шестнадцать? Ее сыну было бы сейчас тринадцать лет.
Леркой меня кличут, ответила по-простому осужденная и вскрикнула от острой боли.
Дайте поспать! не выдержала Ванесса Розальевна.
И вправду свет потушите! присоединилась к ней Семеновна. Никакого покоя.
Надежда, как самая крайняя и молодая, придерживая катетер, доковыляла до выключателя. В комнате воцарилась темнота. В наступившей тишине было слышно, как захрапела Клавка и где-то далеко завыли батареи. Ванесса Розальевна опять начала крутиться на кровати, подтыкая под себя одеяло. Нет, Надежде уже не уснуть, хоть ужасно хотелось забыться, чтобы не чувствовать боли и подкатывающей к горлу тошноты.
Тебе сколько лет? после некоторой паузы шепотом спросила Надежда у вновь прибывшей.
Восемнадцать. С половиной, с гордостью добавила последнее Лерка.
Надежда этой истощенной девочке давала гораздо меньше. «Значит, родилась до Чернобыля, отметила для себя она. Повезло» Женщина думала, что новенькая в подростковой, а она уже во взрослой колонии жизнь мыкает. Она представила, как непросто этому тщедушному, наивному воробью вариться в одном котле с тертыми бабами. Наверное, совсем не сладко, вот и приходится спасаться от их нападок в медсанчасти. Ради нескольких дней перерыва, ради тарелки добротного супа, куска масла она даже готова положить себя под нож.
Так ты во взрослой?! вырвалось у Надежды.
Ну, когда это кончится??? раздался из-под одеяла голос Ванессы Розальевны. Терпения уже нет!
На время возобновилась тишина. И вдруг возле себя Надежда услышала чье-то дыхание.
Это я, шепотом сказала Лерка. Все равно не усну. Бок болит, да и голова тоже. Можно я прилягу, а то совсем нет сил попросила новенькая Надежду, как будто они давно знакомы.
Лерка легла на кровать, и Надежда накрыла больную одеялом.
Я первый раз в подростковой была на Хромке, а теперь вот в Песках
И чего ты там забыла? не к месту вырвалось у Надежды.
Гм, забыла Ничего я не забыла, раздался надрывный голос осужденной. Это меня все забывают. Мать в детдоме А этот придурок в тюрьме
Надежду обожгло. Как же она могла вот так по-больному, тем более сейчас
Лерка говорила быстро, как будто хотела успеть донести что-то важное. Казалось, для нее жизненно необходимым было на краю неизвестной пропасти освободиться от того, что мучило, жгло, не давало покоя. А может быть, хотелось поделиться своей тайной с кем-то со стороны, не из зоны. Поймут ли ее здесь, не осудят? Она тянулась к нормальной жизни и не верила в ее существование, в ее реальность. Девчонка, не знавшая родного дома.
Тихий голос, насколько хватало сил, иногда пропадал, словно больная впадала в забытье, но Надежда и не нуждалась в словах. Было такое чувство, что она все знает об этой девочке, об этом несмышленыше, который будто всегда находился рядом с ней. Надежда чувствовала, что Лерке хочется, чтобы кто-то в этот трудный час был рядом, чтобы кто-то вот так гладил ее по руке, смотрел в глаза-угольки и слушал.
Все встало на свои места: детдом, боль одиночества, отверженность самых близких И он единственный и неповторимый Ромео, ради которого эта хрупкая девочка готова пожертвовать своей жизнью. В этот раз она взяла его вину на себя. Не дрогнула, а слепо пошла за решетку. А сумеет ли он оценить этот великодушный жест? И чем будет расплачиваться за столь высокую цену своей свободы?
Но даже не это удивило Надежду, а собачья преданность, когда человек уже не принадлежит себе, когда инстинкт самосохранения, присущий в бόльшей степени женщине, напрочь отсутствует. Кто он для нее? Любимый человек, друг? А может быть, больше? Ведь так хотелось там, где все общее, в холодном интернате заменить отсутствие родителей присутствием в жизни кого-то другого. Их связывал один на всех дом детский, который будет в судьбе обоих до конца жизни. Самое страшным для Лерки казалось увидеть родного человека в другом свете: предателем, подлецом, продажной тварью. Она верит в него, как в себя, она не хочет, боится всего нового, держится за свою любовь, как за спасительную соломинку, как за тонкую ниточку, которая связывает ее с чем-то очень дорогим. Это та пуповина, что спасает ее на этой земле, дает жизнь.
Когда голос Лерки прерывался и больная хваталась за бок, то в наступившей паузе было слышно, как на надеждиной тумбочке, словно мина замедленного действия, отсчитывает минуты будильник.
Потолок осветили фонари, раздался скрип тормозов и захлопала дверь машины. Опять кого-то привезли. Несчастный случай или преднамеренное действо? Надежда не знала, что сказать этой девочке. Пожалеть? Осудить любимого человека? Или ее саму? А может быть, дать губительную надежду, что по выходе она будет счастлива??? Все было слишком закручено, запутано. Надежда впервые очутилась рядом с чужой болью, когда уже ничем нельзя помочь, когда просто надо писать жизнь заново с чистого листа, как и ей самой. Да, как и ей. И здесь больная почувствовала единство с осужденной. Только у нее имелись жизненный опыт, трезвый взгляд, а у девочки ничего только эмоции через край да рваная, как и тело Надежды, душа.