В тот, первый мой год в Шахтах, когда местный Дом культуры, выстроенный в конце сороковых, огромный сталинский дворец с барельефами облупившихся флагов вокруг заботливо подкрашенных серпа и молота над огромными воротами входа, сдал нам в аренду здоровенную комнату на первом этаже, мы собирали по воскресеньям, после богослужений, двадцать тридцать детей. Эта «воскресная школа» гудела, как улей, когда мы устраивали игры или репетировали сценки к праздникам.
Из всего досуга в поселке тогда остались несколько вялых школьных кружков, в ДК тлела взрослая самодеятельность, да угрюмый мужик, которого все звали просто Вовой, вырезал из дерева разные фигурки. Иногда я заглядывал к нему в мастерскую, благо она была по соседству, пил крепкий чай вприкуску с рафинадом и ароматом сосны и кедра, и рассматривал его творения, расставленные по полкам. Вова любил вырезать фигурки людей монахов, рыцарей, принцесс. Сейчас-то я понимаю, что это была такая разновидность побега от действительности, а тогда меня просто поражала его способность из заготовки за десяток-другой минут сделать проглядывающую из дерева фигуру человечка, это напоминало волшебство. Казалось, сейчас дернется складка деревянного платья, и человечек завопит из непрорезанной еще плоти: «Эй, давай быстрее! Ну чего ты там возишься!»
Жил Вова в Тупике, деревне, что находилась километрах в шести от Шахт, не очень далеко от вскрытого захоронения-кромлеха. Деревня получила свое странное название оттого, что в сорок первом, когда началась война, тут остановилось строительство железнодорожных путей, тянущихся от Красноярска через Сыры в сторону угольных разрезов, где нынче Абалаково. После войны дорогу продолжили тянуть, а «тупиковое» название у деревни осталось. На окраине деревни, в бараках у разъезда, на перекрестке железной дороги и трассы, где жили железнодорожники, он и обитал, соседствовал еще с тремя семьями, и в Шахты приходил пешком, через день, на местную котельную, где работал истопником. А в остальные дни, после обеда, приходил в свою мастерскую, в ДК. Детей в его кружке было мало, потому как характер у Вовы был тяжелый, как и его рука, а еще он был глух, как пень, говорили, что это последствия какого-то детского заболевания. Поэтому Вова в разговоры вступал редко, и не всегда понятно, и надо было очень любить резать по дереву, чтобы прийти к нему на занятия. Впрочем, Вову малое число детей вполне устраивало, он раздавал им задания на листочках, резачки и заготовки, а сам устраивался у своего верстака и тоже резал, иногда бросая взгляды на свою паству.
По понятным причинам мы с Вовой не вели богословских разговоров, как собственно и других, казалось, Вову вообще ничего не интересовало, кроме деревяшек, но однажды он меня удивил. Как-то, первой еще зимой, когда я сидел у себя, готовился к занятию, он постучал и зашел, внося волну запаха свежеструганного кедра, а за руку вел чумазую девочку, лет восьми. Девочка слегка упиралась и смотрела на меня круглыми глазами из-под большого женского шерстяного платка и, кажется, боялась, но вырвать свою тонкую хрупкую ручку их узловатой Вовиной ладони не решалась.
«Ксюха это», сказал, старательно пожевав губами, Вова. «Соседка она моя. Сидит дома целые дни. Резать дерево не может. Возьми её к себе? Мать просила. Тут дети у тебя. И ей хорошо будет» И ушел, подтолкнув девчонку мне навстречу. «Ну, привет, Ксюша!» я протянул ей руку, она дернулась к двери, но не убежала, легонько коснулась моей ладони пальчиками, голубые глазки ее блеснули влагой. «Да не бойся, у нас тут хорошо. В воскресенье придут ребятишки, познакомишься. Садись, вон, за стол. И скидывай свой платок и пальтишко, тут тепло!»
Я тогда не придал значения, как дрожали ее пальцы, когда она расстегивала пуговицы на своем стареньком клетчатом пальто, как прорывалась влага из глаз струйками на щеки, списал всё на страх из-за сплетен и слухов, что ходили про нас, лютеран, по поселку в первый год. Обычно распускали их те, кто никогда к нам не заглядывал, потому что ну, в общем, это понятно.
Ксюша залезла на деревянное кресло у стола, поправила платьице, замерла, глядя на меня пуганным воробышком. Я налил чаю, подвинул к ней сушки, сел напротив: «Угощайся!» Ксюша захрустела сушками, стала дуть на горячий чай, немного успокоилась. «Будем знакомиться?» сказал я, тоже наливая себе чашку. Меня зовут отец Александр, я тут священник в этой церкви. Моя жена Марина ведет тут «воскресную школу» с детьми. Мы тут читаем библейские истории, играем, придумываем сценки и к праздникам и сами их ставим. А еще рисуем, лепим, танцуем и поем, вот сколько всего интересного. А тебе что больше нравится?»
Ксюша залезла на деревянное кресло у стола, поправила платьице, замерла, глядя на меня пуганным воробышком. Я налил чаю, подвинул к ней сушки, сел напротив: «Угощайся!» Ксюша захрустела сушками, стала дуть на горячий чай, немного успокоилась. «Будем знакомиться?» сказал я, тоже наливая себе чашку. Меня зовут отец Александр, я тут священник в этой церкви. Моя жена Марина ведет тут «воскресную школу» с детьми. Мы тут читаем библейские истории, играем, придумываем сценки и к праздникам и сами их ставим. А еще рисуем, лепим, танцуем и поем, вот сколько всего интересного. А тебе что больше нравится?»
Ксюше нравилось рисовать, и я сразу подвинул к ней альбом и карандаши. «А нарисуй, Ксюша, мне свою семью?» Ксюша кивнула, сунула сушку в рот и склонилась над альбомом. Я отошел, занялся своими делами, иногда поглядывая на девочку, а та старательно рисовала, меняя карандаши, тоже поглядывала иногда в мою сторону, уже без страха, скорее, с любопытством. Через полчаса, она хлопнула обложкой, и я подошёл: «Готово? Давай посмотрим?»
У Ксюши, судя по рисунку, была мама и три сестры, все старше ее. Дом, барак на четырех хозяев, тщательно прорисованный, я даже узнал, потому что, когда едешь в Сыры через переезд, его невозможно было не увидеть. Он стоял слева у путей, черный, будто из шпал, пропитанных креозотом, с крышей, покрытой древним рубероидом, с маленькими окошками, «чтоб ветер сильно не задувал». Дальше был холм, за холмом деревня Тупик, а за деревней лес. Всё было очень узнаваемо, Ксюша, действительно хорошо умела передать то, что видела. «Это вся ваша семья?» спросил я, постучав карандашом под пятью фигурками в платьях. «Нет, есть еще папа» «А где же он здесь?» Ксюша немного напряглась: «Он в доме. А можно я его потом нарисую, когда он выйдет?» «Конечно! А тебя домой дядя Вова уведет?» Она кивнула, сползла с откидного кресла, потянулась за пальто и шалью: «Я пойду к нему?» «Давай. И приходи в воскресенье, если сможешь!»
3.
Ксюша стала ходить постоянно, незаметным воробышком растворилась в гуще наших детей. Пела, лепила, играла в сценках, внимательно слушала истории. Но рисовать любила больше всего, могла часами сидеть над своим альбомом, выписывая детали и высунув от старательности кончик языка. Сёстры ее пришли пару раз и потерялись, а она ходила, год, другой, третий. Фамилия у Ксюши была знатная Шереметьева. Аристократическая фамилия, совсем не подходившая ни ей, ни её сестрам, ни бараку, в котором она жила. Но фамилии ведь не выбирают, как и дома, в которых приходится жить в восемь-десять лет.
Маму ее я видел несколько раз, когда, на Рождество и Пасху мы устраивали концерты и выставки с подарками из гуманитарки, она приходила, устраивалась тихонько где-то в задних рядах, а потом быстро убегала, так что ни мне, ни Арине, ни другим нашим «воскресношкольным» помощникам не удавалось с ней поговорить. Да и не было никакого повода думать об этой семье.
До того случая, когда в Ксюшином бараке не обнаружили Лизу, девочку-«маугли».
Я хорошо помню этот день, тёплый майский день между Вознесением и Троицей. Я готовился к походу с подростками, выводил из «зимней спячки» палатки в церковном дворе (мы уже тогда въехали в свое здание, рядом с ДК), когда сюда вихрем ворвалась Марина. На ней просто не было лица, она открывала рот, порываясь что-то сказать, но, кажется не находила слов, задыхалась в обилии переполняющих ее эмоций, а руки ее тоже жили своей жизнью, ведя свой разговор с многострадальной ручкой сумочки. Я бросил всё, усадил ее на лавочку, принёс воды: «Ты чего? Что случилось?»
«Случилась» Лиза. Ее нашли в погребе совершенно случайно. Путевые обходчики, двое мужиков из райцентра, забежали в барак у разъезда днём, укрылись от дождя в сарае, и услышали скулёж. Тихий-тихий, будто из-под земли. Сломали дверь в стайку, откинули сено в углу и нашли погреб, закрытый на большой висячий замок. Скулили оттуда, снизу. Когда вынесли замок (благо, с собой был инструмент) и спустились по ветхой лестнице вниз, оторопели, увидев цепь, а на ней маленькую девочку, голую, грязную, сидящую на соломе и каких-то тряпках. Рядом стояло ведро с водой и тазик с чем-то вроде запаренного комбикорма для скота. Девочка жалась в угол от света фонарей и подвывала по-звериному, а потом, звеня цепью, на четвереньках бросилась в тёмный угол, откуда воняло мочой и калом.
Одного мужика вывернуло наизнанку прямо там, в погребе, а второй, выбравшись наружу, пошел в барак, нашел семью, которой принадлежал этот сарай и начал молча избивать хозяина, уже сильно пьяного на тот момент. Его оттащили от неподвижного тела приехавшие менты, увезли всех обитателей барака и обходчиков в Сыры, а девочку доставили в шахтинскую больницу.